Страница 58 из 90
По дороге он вспомнил, что вчера вечером, кажется, варил пельмени. Ну да, точно, варил! Решил, понимаете ли, в очередной раз начать новую жизнь, наварил целую кастрюлю пельменей и стал ими давиться, запивая вместо водки прокисшим магазинным пивом. А поскольку аппетита у него не было, — откуда ж он возьмется, без водки-то! — то пельменей в кастрюле осталось больше половины. Он их выложил на блюдо, сверху миской накрыл и оставил прямо посреди стола, чтобы после про них не забыть. Это был прямо-таки подарок судьбы: Иван Данилович вдруг ощутил зверский голод и решил, что холодные вчерашние пельмени сегодня придутся как нельзя кстати.
Он бросился к себе во двор, взбежал по вихляющимся ступенькам на шаткое крыльцо и вошел в дом. В доме у него было еще сумрачнее, чем в управе, и пахло нежилым. По затянутым паутиной углам кучками лежал кое-как сметенный мусор, повсюду валялась скомканная, нестираная одежда, а на шаткой лавке рядом с умывальником высилась пирамида грязной посуды. Впрочем, сейчас, в сумерках, за несколько минут до захода солнца, всего этого можно было не замечать. Честно говоря, Иван Данилович настолько опустился в последнее время, что не видел этого даже при ярком солнечном свете.
Чтобы не переломать себе ноги, он зажег керосиновую лампу, скинул фуражку и китель и первым делом полез на полку. Заветная бутылка была на месте, и блюдо с пельменями никуда не делось за время его отсутствия — так и стояло посреди стола, на том самом месте, где он его вчера оставил. Разве что не подпрыгивая от нетерпения, Петров поставил на стол бутылку и лампу, наспех протер несвежей тряпкой жирную вилку, дунул для порядка в стакан и уселся за стол. Выдернув зубами бумажную затычку, он наклонил бутылку над стаканом. Душистый самогон тетки Груни, аппетитно булькая, полился в стакан; свободной рукой Иван Данилович снял и отставил в сторонку миску, которой были накрыты пельмени.
Стакан наполнился доверху, но драгоценный самогон продолжал течь, переливаясь через край и растекаясь по голой замусоренной столешнице блестящей, благоухающей таежными травами и сивушными маслами лужей. Участковый Петров этого не замечал, завороженный представшим его взору зрелищем.
Пельменей на блюде не было. Вместо них среди комочков прилипшего теста и желтых пятен застывшего жира лежала мертвая лисья голова. Казалось, оскаленная пасть издевательски ухмыляется прямо в лицо остолбеневшему участковому; приглядевшись, Иван Данилович понял, что ошибся: один пельмень все-таки уцелел и теперь жутковато белел, зажатый мелкими, острыми, как иголки, лисьими зубами.
Участковый инспектор Петров выронил бутылку, вскочил, с грохотом опрокинув стул, и, как был, без фуражки и кителя, опрометью выбежал из дома в сгущающиеся вечерние сумерки.
— Жалко, — сказал подполковник Завальнюк, с ненужной старательностью шаркая подошвами о лежащий у входной двери домотканый половичок.
Холмогоров, неумело возившийся у стола с керосиновой лампой, обернулся к нему, отметив про себя, что Петр Иванович продолжает играть роль добродушного, но недалекого заготовителя пушнины — по привычке, наверное, а может, чтобы не выходить из образа.
— Простите? — вежливо переспросил он, будучи не в силах сообразить, к чему относилась оброненная Завальнюком реплика. После всего, что они с Петром Ивановичем повидали и узнали в Сплавном, сожалеть можно было о многом — точнее, о многих.
— Я говорю, жалко, что Потупу мы упустили, — пояснил Завальнюк, сходя наконец с половика и пристраивая в уголке на лавке свой неразлучный портфель. — Этот тип мог бы рассказать нам очень много интересного. Гораздо больше, чем участковый… Позвольте-ка мне…
Он мягко отобрал у Холмогорова лампу, в два счета отрегулировал фитиль, чиркнул зажигалкой, и в доме сразу стало светлее. Изгнанная из холостяцкой обители отца Михаила тьма сгустилась за оконными стеклами, мигом превратив синие вечерние сумерки в непроглядную ночь.
Холмогоров устало опустился на табурет, вытянув под стол гудящие, натруженные за день ноги. Разыгрывать роль гостеприимного хозяина у него не осталось сил. Целый день они с Завальнюком бродили по поселку и его окрестностям, силясь отыскать Потупу, который словно в воду канул. Жена Потупы утверждала, что Семен Захарович отправился вверх по реке удить рыбу, но Завальнюк, а вместе с ним и Алексей Андреевич сочли эту версию шитой белыми нитками. Впрочем, к большому облегчению Холмогорова, Петр Иванович вел себя в доме у Потупы вполне пристойно: столов на хозяйку не опрокидывал, пистолетом в нее не тыкал и вообще не афишировал свою принадлежность к силовым структурам. Он снова был простым заготовителем пушнины — мелким, довольно бестолковым, находящимся не на своем месте человечком, прибежавшим к главе местной администрации, чтобы решить какие-то свои пустяковые заготовительские проблемы.
Ни супруга Семена Захаровича, ни все те многочисленные аборигены, к которым они день-деньской приставали с расспросами, казалось, ничего не заподозрили, но Холмогоров устал смертельно — не столько от бесполезной беготни, сколько от лицедейства Петра Ивановича. Слишком уж глубоко врезался ему в память другой Завальнюк — ощеренный, страшный не столько своим пистолетом, сколько потемневшим, гневным лицом, грозным голосом и манерой поведения. Словом, за этот день Петр Иванович Завальнюк надоел Холмогорову хуже горькой редьки, и конца общению не предвиделось: господина подполковника, как выяснилось, выставили с занимаемой жилплощади, и он, естественно, напросился на ночлег к Алексею Андреевичу.
— Пропала Мальвина, невеста моя, она убежала в чужие края, — грустно продекламировал Завальнюк, расхаживая из угла в угол. — Рыдаю, не знаю, куда мне деваться… Не лучше ли с кукольной жизнью расстаться? А может быть, лучше с начальством связаться? — добавил он от себя и перешел на прозу: — А? Как вы думаете, Алексей Андреевич?
— Не знаю, — устало пожал плечами Холмогоров. Спину ломило, и хотелось поскорее расстегнуть опостылевший кожаный корсет. — Это вам виднее.
— Да, — задумчиво кивнул Петр Иванович, — мне, конечно, виднее. Что начальство? Сидит себе, понимаете ли, по кабинетам и ждет рапортов, причем, заметьте, не каких-нибудь, а исключительно победных. Ничего они там в здешней жизни не понимают…
— А вы понимаете? — резче, чем ему хотелось, спросил Холмогоров.
Завальнюк искоса, склонив голову к плечу, посмотрел на него и вздохнул.
— Послушайте, — сказал он, — а это ничего, что я к вам на ночлег напросился? Может, мне уйти?
— Бросьте, — смутившись, возразил Алексей Андреевич, — куда вы пойдете на ночь глядя? Да еще один… Не забывайте, что вам предъявили ультиматум. По-моему, смысл обнаруженного вами вчера вечером подношения Петров вам хорошо растолковал.
— Да уж, куда лучше… Нет, это они нас просто пытаются запугать, выжить из поселка. В нашем с вами случае убийство возымело бы обратный эффект. Вы — человек видный, высокопоставленный, ваша смерть им так просто с рук не сойдет. Да и моя тоже, если уж на то пошло. Как только об этом узнают за пределами поселка, милиционеров в здешнем лесу сразу станет больше, чем деревьев.
— По-моему, здешний лес давно пора хорошенько прочесать, — заметил Холмогоров. — Не дожидаясь моей или вашей смерти.
Завальнюк с важным видом поднял кверху указательный палец.
— Начальство, — внушительно произнес он, — придерживается на этот счет иного мнения.
— То есть, пока это возможно, предпочитает заметать мусор под половик, а не выносить его из избы, — уточнил Алексей Андреевич. — Для этого должна быть какая-то причина. Вы не знаете какая?
— Да откуда же?! — с сильно преувеличенной горячностью воскликнул Завальнюк. Смотрел он прямо в лицо Холмогорову, но глаза у него при этом были чересчур круглые и честные. — Я — человек маленький…
— Конечно, подполковник ФСБ — это так, мелкая сошка, — сухо сказал Холмогоров. Умнее было бы промолчать, но клоунада Завальнюка безумно надоела ему. — Это — разменная монета, просто пешка, которой думать по штату не положено. Любопытно, кто же тогда в этом деле выступает в роли фигур покрупнее?