Урановый рудник

— Так что история у вас тут вышла довольно странная, — сказал он Потупе, который стоял рядом, дымя очередной папиросой и равнодушно глядя в никуда. — На этом месте нет никакого проклятия, и тем не менее вы утверждаете, что в церковь трижды на протяжении одного года ударяла молния.

— Это не я утверждаю, — немедленно ощетинился Потупа. — Это люди говорят, которые видали.

— А поговорить с этими людьми можно?

— Чего ж нельзя-то? Чай, не глухонемые и не французы какие-нибудь. Поговорить — это сколько душе угодно. Ступайте и говорите себе, покуда не надоест.

— А с кем конкретно я могу побеседовать на эту тему?

— Конкретно? Хр-р-р — тьфу! Если конкретно, так я уже, признаться, и не упомню. Сказал мне кто-то — молния, мол, это была, — да я тогда, видать, внимания не обратил. Когда огонь тушишь, некогда запоминать, кто да что. Вы к участковому, к Петрову, сходите, его спросите. Он расследование — хр-р-р, тьфу! — проводил, с него и спрос.

— А где его искать?

— Искать его в управе — вон, где флаг висит, видите? Только сейчас, под вечер, не советую, он уже с обеда, поди, лыка не вяжет. Лучше завтра, прямо с утречка. Вот охотников с собаками на поиски отправим и сразу к нему. Если он, конечно, последнюю память не пропил.

— Я вижу, вы его недолюбливаете, — заметил Холмогоров.

— Я-то? Хр-р-р — тьфу! А за что мне его любить, ежели он не баба? Человек он нездешний, из города присланный, ничего про наш народ не знает и знать не хочет. Только и делает, что с утра до вечера водку глушит да к бабам вяжется, ей-богу, как кобель. Своя-то, сказывают, от него еще в городе ушла. В толк я не возьму, для чего он тут нужен. Да, ежели по правде, я и про себя-то не знаю, зачем с этим портфелем по поселку слоняюсь, чем управляю, какие такие реформы провожу. Вона, когда Ельцин воцарился, нам из райцентра только через полгода додумались подсказать: дескать, флаг-то смените, другой у нас теперь флаг, царский. Конченый мы тут народ, всеми забытый — и людьми, и Богом. И батюшка, отец Михаил, напрасно к нам приехал. Бился как рыба об лед, а кому оно надо? По домам ходил, в церковь зазывал, про Бога чего-то втолковывал — даже мне втолковывал, чудак, а у меня двадцать пять лет партийного стажа за пазухой. Хр-р-р — тьфу!!! Чует мое сердце, не увидим мы его больше. И вы сюда зря приехали, только время даром потратили. А еще, не ровен час, стрясется с вами что, неприятностей после не оберешься… Ну что, закончили мы тут с делами? А то мне там с катером опять из района циркуляр какой-то передали, надо идти разбираться, чего они там снова навыдумывали, реформаторы…

— Конечно, ступайте, Семен Захарович, — сказал Холмогоров. — Большое вам спасибо. Только подскажите, как пройти к дому отца Михаила.

— А чего тут подсказывать? Во-о-он он, — Потупа вытянул перед собой указательный палец с корявым, обведенным траурной каемкой ногтем, нацелив его на неказистый, черный от времени и непогоды домишко почти на самом краю поселка, — вон, по-над речкой, видите? Это и есть батюшкины хоромы. Предлагали мы ему в другой дом перебраться, у нас их много пустует, есть из Чего выбирать. Ремонт небольшой сделать, полы перестелить, и живи себе кум королю. Нет, говорит, мне пожалуйте что-нибудь поскромнее, зачем мне, говорит, одному хоромы царские? Вот и жил в завалюхе… То есть я хотел сказать, живет.

— Спасибо, Семен Захарович, — повторил Холмогоров. — Вы идите, а я здесь еще немного постою, подумаю, на места ваши дивные полюбуюсь.

Получасом позже, когда над поселком начали сгущаться вечерние сумерки, Холмогоров спустился на единственную улицу поселка и направился к дому священника. Проходя мимо магазина, двери которого по случаю прибытия катера были распахнуты настежь, он увидел Петра Ивановича Завальнюка, который стоял у крыльца единственной на весь поселок торговой точки в окружении группы аборигенов мужского пола и, судя по некоторым признакам, активно угощал их водкой. В маловразумительном гомоне, традиционно сопровождавшем это собрание, Холмогорову послышались слова «пушнина», «шкурки» и «высший сорт». Похоже, Завальнюк не терял времени даром, начав заготовительную кампанию с попытки завоевать расположение местных жителей. Такая тактика показалась Алексею Андреевичу несколько необдуманной, но он решил, что не ему об этом судить. Каждый должен заниматься своим делом, стараясь по мере возможности не лезть в дела чужие. Но в том-то и беда, что Завальнюк при исполнении им служебных обязанностей менее всего походил на человека занятого своим делом. Он как раз таки производил впечатление сапожника, взявшегося печь пироги, и результаты данного эксперимента почему-то казались Холмогорову вполне предсказуемыми.

Завидев Алексея Андреевича, заготовитель издали заулыбался ему и вежливо приподнял над головой свою нелепую шляпу с накомарником. Подвыпившие сельчане, с которыми он до сего момента беседовал на профессиональные темы, как по команде обернулись к Холмогорову, но тут же потеряли к нему интерес. Это отсутствие интереса было таким демонстративным, что Алексей Андреевич понял: обстановка здесь куда более опасная и причудливая, чем можно было предположить, основываясь на полученной из писем отца Михаила информации.

Отец Михаил открыл глаза и первым делом увидел прямо над собой низкий потолок — не дощатый, как в его доме на берегу быстрой речки, и не гладко оштукатуренный, как в городской квартире, а сделанный из рыхлого и некачественного да вдобавок скверно утрамбованного бетона. Потолок был сырой и зернистый, испещренный трещинами, кавернами и ржавыми потеками. Местами сквозь бетон проглядывала темно-рыжая, изъеденная ржавчиной арматура; еще на потолке виднелись следы деревянной опалубки, а больше там ничего интересного не было.

С минуту отец Михаил тупо смотрел в этот потолок, гадая, где это он очутился и каким ветром его сюда занесло. Думать мешала адская головная боль, которая накатывала волнами в такт биению сердца; проанализировав свои ощущения, батюшка пришел к выводу, что эпицентр, из которого распространяются эти волны, расположен где-то в районе затылка. Дабы убедиться в правильности данного умозаключения, отец Михаил хотел было пощупать затылок, но тут обнаружилось, что он не может поднять руку. По правде говоря, он даже не понял, есть у него руки или их вовсе нет: похоже, верхние конечности у него полностью утратили чувствительность, словно их никогда и не было.

Наличие над головой незнакомого бетонного потолка в совокупности с головной болью и невозможностью шевельнуть руками вызвало в душе отца Михаила смутную тревогу. Что-то тут было не так, но вот что именно?

Батюшка с трудом приподнял голову и осмотрелся. Увиденное повергло его в унылое изумление или, если угодно, в изумленное уныние.

Он лежал на каком-то рваном матрасе, брошенном прямо на сырой бетонный пол в квадратном помещении с низким потолком и узким зарешеченным окошком, через которое сюда беспрепятственно проникал не только свет, но и комары, ибо стекло в нем отсутствовало напрочь. Помимо окошка и ржавой железной двери без признаков ручки, отец Михаил не увидел в помещении ничего достойного внимания — это была просто бетонная коробка, сырая и запущенная.

Батюшка подумал, не попытаться ли ему принять сидячее положение, но вместо этого лишь обессиленно уронил голову на рваный тюфяк. Сознание мутилось, перед глазами все плыло и двоилось, и поначалу, не разобравшись толком, на каком свете находится, отец Михаил решил, что попал в плен к чеченским боевикам. Но потом боль немного утихла, головокружение улеглось, тошнота отступила, и он припомнил, что Чечня была давным-давно, в прошлой жизни, и что он уже не солдат, а священник, отец Михаил. Припомнилось ему также, как на закате дня отправился он в тайгу по следам таинственного грузовика марки «ГАЗ-66» и как нашел заброшенную узкоколейку, вдоль которой и отправился наугад…

Батюшка с великим трудом сдержал готовое сорваться с губ словечко, коему было ровным счетом нечего делать в лексиконе священнослужителя.