Страница 11 из 90
Катер направлялся в Сплавное, торопясь снабдить обитателей этого медвежьего угла всем необходимым, пока не ушла большая вода. Во время весеннего разлива катера ходили в Сплавное чуть ли не каждый день; все, что они туда доставляли, можно было перебросить одной-двумя баржами, но буксир с баржей не мог пройти к поселку по большой воде, не рискуя напороться на пороги.
Сегодня, помимо бочек с горючим, мешков с мукой и цементом и ящиков с запасными частями для леспромхозовских грузовиков и бензопил, катер вез двоих пассажиров. Один из них, невысокий, плотный, крепко сбитый мужчина с огромной лысиной и круглым, расплывающимся в плутоватой улыбке лицом, едва ступив на борт, объявил, что зовут его Петром Ивановичем и что в Сплавное он направляется в качестве скупщика пушнины. Это сообщение весьма позабавило капитана катера, который ходил в Сплавное уже не первый десяток лет и хорошо знал, что толковых охотников, способных за зиму добыть достаточно шкурок, в поселке отродясь не было. Правда, скупщики пушнины изредка заглядывали туда, но делали это зимой, когда мех у зверя становится густым и пушистым, а не в начале лета, когда вся зимняя добыча давным-давно продана и пропита и охотники могут предложить только второсортный товарец.
Впрочем, распространяться на эту тему старый речной волк не стал. Городских он недолюбливал, а уж таких, как этот лысый колобок, не терпел и подавно. Если скупщик пушнины не знает таких простых вещей, значит, так ему и надо. Такой это, значит, скупщик, такой специалист; туда ему, значит, и дорога. Потрется в Сплавном недельку, накупит чемодан гнилья, которому место разве что на помойке, потратит попусту немалые деньги да и уберется восвояси несолоно хлебавши.
Правда, насчет денег капитан его все-таки предупредил — сказал, чтобы сильно своими капиталами не тряс, о цели поездки не рассказывал первому встречному. Тут тебе не город, тут — тайга. Здесь, если что, хоть год кричи — ни до кого не докричишься, и милиционер к тебе на выручку не прибежит. Народ здесь живет разный; встречаются и такие, кто за копейку отца родного не пожалеет, а не то что приезжего горожанина с чемоданом денег. Тюкнут топором в темечко, бросят труп в лесу диким зверям на съеденье — вот и вся твоя заготовительная кампания…
Его слова напугали Колобка — не думал он, видно, что все так серьезно, а теперь вот задумался. Побледнел, лицо вытянулось — затосковал, в общем, вот-вот обратно на берег запросится. Но не запросился, только глянул на второго пассажира — искоса глянул, с подозрением, будто опасался, что тот ему прямо сейчас в глотку зубами вцепится, — обхватил обеими руками свой пухлый потрепанный портфель, к груди его прижал и быстренько перебрался с кормы на нос чтобы, значит, все время быть на глазах у команды. Чудак, ей-богу!
Зато второй пассажир был поинтереснее. Невысокий, сухопарый, но силы, по всему видать, немалой. Держался неестественно прямо, будто аршин проглотил, одет по-городскому, но как-то чудно — во все черное, и плащ на нем длинный, вроде поповской рясы. Черные с сединой волосы — гривой, борода густая, окладистая, как у попа, но не поп, хотя очень похож. Голос тоже густой, глубокий, прямо-таки дьяконский, но слышал его капитан за всю дорогу только один раз — когда пассажир взошел на борт и вежливо со всеми поздоровался. Кто он и зачем ему, такому, в Сплавное понадобилось ехать, не разберешь. А впрочем, горный Алтай — это такое место, где кого только не встретишь. Может, он тоже из этих, из староверов, беспоповец какой-нибудь, а то и вовсе сектант, которому в городе тесно стало… Ничего у него в здешних краях не получится, не такой тут народ, чтобы чужим сказкам верить, — у него, народа, своих сказок хоть отбавляй. Иную сказочку на ночь послушаешь — до утра глаз не сомкнешь, от каждого шороха до потолка подскакивать станешь…
А с другой стороны, мужчина внушительный, солидный, и взгляд у него такой, что прямо насквозь прожигает. У такого, пожалуй, любая затея может выгореть. Рыкнет дьяконским басом — покайтесь, мол, грешники! — глазищами черными сверкнет, и дело в шляпе…
Припомнив этот его взгляд, капитан порадовался, что стоит наверху, у штурвала, а пассажир — внизу, на палубе. Сидит на ящике с запасными цепями для бензопил и иными-прочими железками и смотрит без отрыва на каменные берега — видать, в диковинку ему здешние красоты, не успели еще примелькаться. Ну, пусть смотрит. И то сказать, в городе такого за всю жизнь не увидишь, разве что по телевизору…
Алексей Андреевич Холмогоров, личный советник Патриарха всея Руси, действительно любовался проплывавшими мимо скалистыми берегами, дивясь их суровой красе. Здесь, где на многие версты окрест не было ничего, кроме неба, воды, скал и деревьев, взломавших корнями гранит и навеки укрепившихся на крутых обрывистых склонах, удивительным образом менялись не только мысли, но и мироощущение. В больших и малых городах, в гуще толпы, со всех сторон окруженный асфальтом, бетоном и электричеством, человек поневоле ощущает себя царем природы, венцом творения, которому все дозволено и все подвластно — великим созидателем или великим разрушителем, в зависимости от темперамента и мировоззрения. Разумеется, отдельный человек даже и в городе чувствует себя малой песчинкой, но там он — часть огромного целого, именуемого человечеством, и может по праву претендовать на свою долю общечеловеческого величия. И лишь в местах подобных этому, оказавшись с глазу на глаз с подлинным величием Божьего творения, человек начинает понимать, что до этого момента жил иллюзиями и что все его прежние горделивые помыслы сродни тупому, ограниченному самодовольству муравья, полагающего свой муравейник единственным центром мироздания.
Слегка повернув голову, он увидел своего спутника — заготовителя пушнины, с несчастным видом примостившегося на носу и ожесточенно сражавшегося с комарами, небольшая стайка которых облюбовала потную лысину злосчастного Колобка в качестве временного аэродрома, где можно отдохнуть и дозаправиться. Поймав взгляд Холмогорова, Колобок развел руками — дескать, одолели, проклятые, — а потом нахлобучил на блестящую плешь широкополую брезентовую шляпу и опустил накомарник таким жестом, словно это была не тонкая нейлоновая сетка, а железное забрало рыцарского шлема. После этого он зажал свой драгоценный портфель между колен и засунул руки в карманы брезентовой куртки, оставив, таким образом, комаров без пропитания. Кровососы разочарованно покружили над ним, попробовали на вкус плотный брезент куртки, потолклись перед сеткой накомарника, будто пытаясь с укором заглянуть человеку в глаза, и улетели… Холмогорова ни один из них почему-то не тронул, и это обстоятельство не ускользнуло от внимания заготовителя пушнины.
Немного поерзав на мешке, заменявшем ему сиденье, он встал и, держа в левой руке свой неразлучный портфель, набитый, как догадывался Холмогоров, деньгами, с некоторой робостью в походке двинулся в сторону Алексея Андреевича. Из-за шляпы с опущенным накомарником он немного походил на упитанного инопланетянина в диковинном скафандре. Когда он подошел ближе, Холмогоров разглядел смущенную, немного виноватую улыбку. Заготовителя пушнины было жаль, ибо миссия его заведомо была обречена на провал, и Алексей Андреевич ободряюще ему улыбнулся. Незадачливый коммерсант задвигался живее и через считаные мгновения уже стоял рядом с Холмогоровым.
— Позволите присесть? — спросил он со странной смесью вежливости и фамильярности, являвшейся, по всей видимости, его фирменным стилем общения.
— Прошу вас, располагайтесь, — сказал Холмогоров. — Вас ведь Петром Ивановичем зовут, я правильно запомнил?
— Совершенно верно! — объявил толстяк, усаживаясь на соседний тюк и ставя между ног портфель. Он так демонстративно нянчился с этим портфелем, что для полной ясности оставалось только приковать его к запястью наручниками и набить на крышке надпись по трафарету: «Деньги». — Петр Иванович Завальнюк, к вашим услугам.
— Холмогоров, Алексей Андреевич. Приятно познакомиться.