На долгую память

Наверное, юное желание любить всех безраздельно прошло. Слова, вздохи сочувствия за стаканом вина — все это минутное, временное.

— Надо жить как бежит, — сказала Демьяновна и пригласила поднять рюмки, запела: «Ох мороз, мороз…» Никто ее не поддержал.

Так тихо еще никогда не было за столом. Постарели женщины, постарели. А Женя слушал, думал и молчал. Мать была довольна, что он теперь рядом. Чего ей еще? Жизнь, считай, прошла, плакать бесполезно.

Вошли две соседки, Демьяновна усадила их как дорогих гостей, побежала на кухню и принесла рюмки, между делом шутя и матерясь, и наконец села, нюхнула табачку, не наливала, отвлекалась разным и минут через десять вдруг склонила голову на грудь, потом медленно, со стоном свалилась на пол, раскинула руки, закатила глаза. Женщины перепугались, кинулись ее шевелить, растирать, совать ей в зубы деревянную ложку, насилу переложили ее на кровать. Она пришла в себя, и тогда, успокоившись, женщины надумали расходиться.

— Может, «скорую» вызвать? — спросила Фиш Антоновна. — Где болит?

Но Демьяновна мычала и дергала ногой. В мгновение ока поймала рукой Физу за юбку и хитро моргнула: мол, останься с Женей, пусть они вываливают, а ты погоди.

«Вот и жалей, вот и прощай ее», — думал Женя, незаметно покинув дом, ничего страшного не чувствуя к Демьяновне, однако весь во власти последних ощущений от жизни, когда так ясно стало, что любить всех подряд, как в юности, уже не может, и незачем.

«Жизнь прошла с шуткой», — вспомнилось.

Золотой вечер повисал над улицей. Золотой, задумчивый, в те же окна пускал свой незаметный свет, и вечный круговорот солнца еще сильнее напоминал, что Женя отбегался: другие дети пришли.

«А мать моя все-таки несчастнее других, — почему-то больно подумал Женя на тонком болотном мостике. — Несчастнее других. А уж как она была ласкова, добра, смиренна… Наверно, когда бросали бы в нее пылающую головешку, она кричала бы: «Руки, руки береги!» Да не наверно, а точно. Нелегко доброму сердцу на свете. Вот был Толик, звал мамкой, сорвался после смерти Никиты Ивановича и писем не пишет. При встрече, может, и заплачет, и подарок сунет, а вот не пишет, своя мамка плохая, бросала-мучила, а простилось, родная кровь… Какое детство прожили, а не переписываются. Бывало, бегали, отца слушали, и как вышел Женя с чемоданчиком за ворота, в институт собрался, Толик подошел, поцеловался в губы и совершенно по-родственному заплакал, отвернулся, по глазам было видно, сколько пережили вместе, и жалко было расставаться. Годы текут, забылось чувство, ни разу ведь не встречались с тех пор».

— Ты заметил, как Демьяновна притворялась? — спросила мать в горнице. — Ну ты ей хоть кол на голове теши — она свое. Аж стыдно за нее.

— Ма-ам! Да только ли Демьяновна. Дурили тебя и будут дурить. Сколько вас ни учи, вы все такие же: посердились да забыли. «Да я чо, я ничо», — оправдываешься перед всеми. Тебе ли оправдываться? Перед тобой должны оправдываться.

— А чо ж ты хочешь, мать одна, что ли, будет жить? Так, сынок, тоже нельзя.

— Зачем одна? От себя, конечно, не уйдешь. Но люди Горазды погонять других. Они знают: а, с Физой Антоновной можно, она простит. Я и сам в тебя. Пора уж погордей стать.

«Кого прощать, кого любить… — думал Женя перед сном в кладовке. — Это сейчас самое главное: кого прощать, кого любить…»

Да, умиление прошло. Братец, мой братец, богатый Абрам, подари мне, братец, три милостыни… Братец, мой братец, светлый Лазарек, скинь мне с персток воды, помочить усы… Братец, мой братец, богатый Абрам, была б моя воля, а то воля Божия…

Никита Иванович, Никита Иванович… Годы украсили его, но хотелось вспомнить его такого, каким он был. По крайней мере, в последний раз, на проводы в институт. Оп чувствовал, наверное, частую свою вину перед детьми, и в темный и теплый вечер, вытащив стол и табуретки под окно, долго беседовал, рассказывал о своем детстве, о войне, а потом наставлял Женю на дорогу:

— Я тебя уже ничему не научу, могу только подсказать. Я надеюсь, Женя, что эти последние слова будут хоть и пьяные, но хорошие. Учись, сейчас всем дорога открыта. Между товарищами будь самый хороший. С меня пример бери, я тумак, без грамоты, а меня любят товарищи. Ты пойми: личное свое дело считай ниже достоинства, чем государственное. Правду отстаивай. Как я, — лизпул он языком. — О, смеешься, а ты знаешь, как отец на собраниях выступает? Пыль столбом! Президиум не успевает воду им графинчиков наливать. А кто я? Простой мужик, выпить люблю. Хо-го, кричат, сейчас Никита Иванович завернет, сейчас, сейчас пульнет чо-нибудь. Вот видишь, — показал он на Толика в надвинутой по глаза фуражке, — вот. Замечаешь, нет? А-алеша Огурцовский! А почему? Фуражка такая. Чо с него ждать? С тебя будет больше спросу. Давай! А будет кто за душу брать — в рот ему сайку с маслом.

— Папк, — сказал Толик, — хватит, смотри, комар в бражку сел.

— И думает выпить! Не-ет, ему здесь не обломится. Женя, давай по маленькой, тебе уже можно.

Они чокнулись и поцеловались.

— Какие мы никакие, — сказал Никита Иванович у поезда, — а ты но забывай нас, не бросай.

— Да нет… не забуду… — пообещал тогда Женя сквозь слезы.

Дорогая Парасковъя Григоровна, сообщаю тебе, что Женя мой отучился и приехал домой насовсем. Жена его тоже вот-вот подъедет, позовем мы бабушку нашу, она еще жива, еще сама корову доит, теперь бы жить да радоваться, сердце мое успокоилось, но здоровье уже не то… Сейчас вечер, Женя ушел к друзьям, а я тебе хочу послать длинное письмо, пропишу тебе, милая моя Паша, про всех родных и, знакомых, — кто жив, кто помер, как, чего, почему…

1968 г