На долгую память

Женя пошел первый, мать задержалась, прибирая комнату.

Дом Демьяновны строился по-старинному, с высоким крыльцом, и внутри было просторно, широко, густо крашено и свободно от мебели. По-старинному и входили в него, соблюли дедовские церемонии, благо что Демьяновна отличалась редкой памятью на древние обычаи, как и на песни, впрочем. Но тогда она чуть не испортила праздник. «Прутик, пру-рути-ик, тпру-у-уу-уути-ик, — затянула онa помешано в сенках, качаясь п как бы ловя рукой какую-то летающую в сумраке веточку, притворяясь, будто водит ее сознанием тайная нечистая сила и совращает к несчастью ее будущую жизнь. — Прутик, пру-утик, пру-тик, я боюсь!»

Соседи всполошились, но Демьянович не выдержал и закричал:

— Брось, брось придуряться! То вы ее не знаете, это делать ей нечего.

— Прутик, прутик, пру-у-утик, — кружила она по горнице на виду и вправду перепуганных женщин и, дойдя до дивана, пошатнулась, упала на мягкое бездыханно. А Никита Иванович, недолго думая, побежал в сенки, подцепил полное воды ведро и, высоко подняв над лицом бедной женщины, узкой тяжелой струйкой стал сливать воду на голову и в открытый рот, словно заправлял радиатор машины. Демьяновна вскрикнула и соскочила, сказала, что она разыграла дураков и только Никита одинаков с ней по уму, а поэтому она и выпьет с ним первая, что ж сделала тут же, склонив к губам прозрачный стакан, колдуя язычком:

— Этой косой не быть живой. Покатилось как зернышко: не слышно и не видно. Почаще бы падать в обморок, правильно?

Демьяновна босиком ходила из кухни в горницу, подносила к столу свеженькое, сопровождала все словом, шуткой.

— Как поживаете?

— Так и живем, милый сынок, — несерьезно сказала она, — бутылки сдадим, маргарин купим и довольны. Чего смеетесь? Правда.

— Да куда вы наставляете столько? Не поедим.

— Ночь еще знаешь какая будет. До ночи съедим. Тебя ждала, — подчеркнула она, — для тебя и огурца не жалко. Физа Антоновна, занимай место возле сына. Взял бы да жену свою привез, мы б поглядели, как она тебя любит. Мы ждали.

— Она у него переработала нонче, пусть отдохнет, к нам ехать-то не дай бог, туда-обратно, и отпуск кончится. Приедет.

Физа Антоновна точно оправдывалась и себя, казалось, уверяла заранее, что у сына не должно случиться плохое в семье.

— А я с квартирантками живу. Как ночь — к ним в окошко парни лезут. По койкам разлягутся, и… стыдно говорить при Жене, я б выразилась. Каждый день плачу. Сегодня бы ему на пенсию идти.

— Что ты плачешь, — сказала Физа Антоновна, — ты хоть пожила, а мы и не жили. Детей родили, а мужей не видели.

— Как услышу, где похоронная музыка, бегу бегом, провожаю, на мох илу упаду, слезами оболью.

— И ей тошно бывает», — думал Женя.

— Детей у нас не было, я прожила в неге на коленках у Демьяновича просидела, жизнь прошла шуткой.

Она медленно скребла вилкой клеенку и смотрела в одну точку понурившись.

— Я его никогда не забуду, — сказала она спокойно и взвешенно, — но отвыкать отвыкаю.

Это было так ужасно и так естественно, что человек от всего самого близкого отвыкает.

— Помру — чтоб похоронили как положено. Рядом с ним положили.

Ее затрясло, она в минуту общей женской слабости получила как бы право на рыдания, на бесконечное сочувствие себе, тем более желала этого сочувствия, что все ей обычно не верили.

— Места нет, — сказала Физа Антоновна. — Впритирочку к твоему Демьяновичу лежат.

— В одну могилу опустите.

— А это если райисполком разрешит.

— А вы Демьяновича откопайте, сторожу пятерку в зубы, притопчите Демьяновича и меня на него положьте. Обниму я его ручками, «милой мой Демьянушка, сколько я тебе новостей принесла: дед Гришка помер, Никита Иванович замерз. Дом наш пустой стоит». Помнишь, Женя, как ты придешь, он меня за руку: «Ну, Женя приехал, пойдем сходим». Как красиво было. Красиво, дружно жили, или мне кажется. Давайте по первой, — пригласила она, подняв рюмочку с водкой.

«Удивительная», — подумал Женя и чокнулся, и когда тянулся к ее рюмке, глядел, слушал ее ласку, опять топкая жалость просочилась в его душу.

— Выпейте, выпейте, — настаивала Демьяновна.

— Кто пьет, кто не пьет.

— Всяко бывает: грабли и то стреляют. Вот Никита Иванович, отец твой, — показала она пальцем, — кто мог подумать, что так его бог приберет. Тебе мать, наверно, не рассказывала целиком, или писала, когда ты на первом курсе был, да мало, а я, она не даст соврать, — я из мертвецкой его везла.

Физе Антоновне не хотелось слушать об этом, однако она перетерпела.

— Я мертвецов не боюсь. Другие платочки с нашатырем прикладывают, в обморок падают, а я ничего, валю между ними как на рынке. Что мы делали, Физа, в воскресенье, я чо-то забыла. Не то у меня сидели, — соврала она, — не то я белила у тебя. Или нет: мы ж капусту возили на базар! На тележке моей. Я пристроилась к знакомой торговать пивом, себе балончик нацедила, Никите поднесла, он еще капустой закусывал. И чо-то быстро мы, Физа, расторговались, однако и часу не стояли, народу перло больше, чем всегда. И он, Женя, после базару на следующий-то день на работу пошел, получка обещалась. Он к вечеру подцепил с дружками, ночь-полночь — ею негу. Мать твоя ко мне, я к ней: «Пришел?»

«Ну баба, — поражался Женя. — Правда, брехня — все вместе».

— Уж и коров позакрывали, на ночь потянуло холодком, ветер. Полегли, ты, кажется, говорила Физа, якобы не спала. И тут ровно постучали! Громко, несколько раз! Толик дома был? Ну да, был, это он после смерти, когда мать его заболела, поехал и в армию попал, был, был, я еще ставни закрывала, он с ведрами к колонке бежал. «Толик, ты хорошо закрыл? — попытала у него. — Отец, видно». — «Да нет, мам, вам послышалось. Ветер!»

В другой раз. Опять, да громко-громко. Она, мать-то твоя, Женя, — и тут Демьяновна сердечно заплакала, и не было никакою сомнения, что переживала за Физу, — выходит этак, распахнула дверь, уже собралась отчитывать: «Где бродишь На ночь не оставили?» — и глядит: никого! Пустое крылечко, двор пустой, думает, может, по нужде зашел в огород, нет и нет, да неужели ошиблась? Ведь слышала, как стучали. Хоть бы один раз, а то два. Ну и легла опять, какой уж сон. А Никита Иванович к тому времени уже мертвый лежал. Это он и стучал. Ровно с того света, где Демьянович мой.

Нелепая смерть, а подумать хорошенько, так этим и должно было кончиться рано или поздно. Всей жизнью к этому шел».

— Возле сапожной будки нашли… Какой леший его туда занес — неизвестно. Лужа вот этак, и он в луже скрючился, замерз, врачи говорят, ноги судорогой схватило, он, может, и звал кого, да темно, уже с работы люди прошли. А деньги, — десятку-то он пропил — остальные тесемочкой обмотал и в карманчик в брюки засунул, ровно чувствовал, сроду не прятал, и милиция брюки передала Физе, она стала потом стирать — 85 рублей-то тесемочкой перевязаны. Нет Никиты Ивановича, такая ему смерть пришла, от судороги. Товарищи выпили на его денежки, а он же знаешь какой: нате, берите, я богаче всех! — они выпили и бросили, нет бы довести, видно же, человек плохой. Вот тебе и так и сяк, и жизни сок и тихо сыплется песок.

— Как жил, так и помер, — без чувства сказала Физа Антоновна. Она была недовольна Демьяновной.

Проводила Физа Антоновна Никиту Ивановича хорошо, отметила, как полагается, и девять, и сорок дней, и полгода, и год, и, может, некоторые не помянули так заботливо самых своих близких людей, но с годами все с большей досадой вспоминала несемейную натуру Никиты Ивановича. Жалко всякой смерти, и она никогда не желала ему несчастья, и горько и громко плакала над его гробом — пускай бы жил, но раз уж случилось, раз уж не воротишь, то не грех и признаться, что хорошего она за ним мало видела. А Женя, наоборот, очень долго его вспоминал, чего-то не хватало ему без Никиты Ивановича, но никогда не говорил об этом матери, не возражал на ее слова: «А чо хорошего мы с ним видели?»

Да, материны слова запали: «А чо хорошего мы с ним видели? В твоем костюме положили, когда пришлось».