Страница 24 из 26
— Наташа могла бы пожить и у нас, — вздохнула мама, — но у меня через день ночные дежурства, папа поздно возвращается с работы, придется отвезти.
Все уроки в классе я просидел как каменный. Учителя даже спрашивали, не заболел ли я. Все ребята радовались, что сегодня последний учебный день, строили разные планы, а мне и домой идти не хотелось. Я нарочно пошел кружным путем. В животе было пусто, под ложечкой сосало, но я травил себя:
— Пусть, пусть. Им там есть кого угощать.
— А мы уже волнуемся! — встретила меня мама. — Где ты так задержался?
— Волнуемся, — повторила за мамой, словно попугай, Наташка. Настоящий попугай, и косицы с бантами, как попугаев хвост.
— Собраться не успеем, — суетилась мама.
— Мне недолго! — Я рванул рюкзак, и из него, жалобно звякнув, покатилась жестянка с туристским завтраком.
— А может быть, вот эту возьмешь? — как-то неуверенно протянула мне мама большую хозяйственную сумку. Зато совсем по-хозяйски из-за маминой спины опять высунулась Наташка:
— В мешке пироги помнутся.
Я чуть не поперхнулся от такого нахальства.
Из сумки горой торчали свертки, кульки и кулечки, перевязанные ленточками. Над всем возвышались бутылка с молоком и лупоглазая кукла.
Поглядели бы на меня с этой сумкой ребята! Впрочем, и это уже было мне безразлично.
— Если хочешь, я не поеду далеко провожать, — опять, словно виноватая, сказала мама. Она знала, я просил, когда ехал с ребятами в пионерлагерь или еще куда, не провожать. Маменькиных сынков всегда ждали насмешки.
А сейчас я равнодушно пожал плечами:
— Какая разница.
Так же спокойно и безразлично я слушал многочисленные наставления мамы в вагоне.
Зато сразу наставила уши наша соседка по купе, остроносая старуха. Она даже кивала с удовольствием на мамины слова, словно все напутствия относились именно к ней. Я с тоской проводил глазами прошедших в соседнее купе троих военных. Кому-то везет! А я должен томиться со старухой и девчонкой.
Усатый проводник объяснил маме, что четвертое место у нас свободное, только что сдали билет. Потом он долго успокаивал маму, чтобы она не волновалась за детей, все будет в порядке.
Я был рад, когда поезд наконец тронулся. Мама махала с перрона платком, и Наташка махала в ответ, вытирая глаза кулаком. Но едва только мама скрылась из виду, заявила:
— Я кушать хочу. Покорми меня, пожалуйста.
Начинается!
А старуха уже тут как тут, снова навострилась.
Я сунул руку в сумку и торопливо вытащил первый попавшийся сверток. Это был сыр.
— На, ешь, — сунул я его Наташке.
— А хлеб? — потребовала она.
Я стал шарить по сумке, отыскивая хлеб, и с размаху натолкнулся на что-то больно-колючее.
— Это мой ежик игрушечный, — объяснила Наташка, спокойно глядя, как я трясу рукой.
Потом мои пальцы наткнулись в сумке на что-то противно-скользкое, и я опять инстинктивно отдернул руку, чуть не задев при этом вытянутый от любопытства нос старухи. Мне захотелось провалиться под пол вагона. Я перерыл полсумки, прежде чем отыскал нужный сверток.
— А знаешь, Юра, — вдруг спокойно заявила Наташка, — я вообще-то совсем не люблю с хлебом. Просто мама всегда заставляет. А ты… заставляешь?
— Как хочешь, — буркнул я и вышел в коридор.
Я слышал, как старуха за моей спиной начала шуршать бумагой.
— И-то поесть, — запела она, обращаясь не то к Наташке, не то к самой себе. — В дороге скус приходит.
Я вспомнил, что сам почти ничего еще не ел за сегодняшний день. Военные в своем купе тоже сидели вокруг столика и закусывали.
Нестерпимо защекотало во рту, но я не мог себя заставить вернуться в купе и приняться за еду, пока там домовито хлопотала старуха. Вот, скажет, бедную девочку кое-как накормил, а сам…
Я снова скосил глаза в купе. Наташка сидела на полке старухи, с аппетитом уплетала котлету.
— У нас свои есть, зачем ты! — сердито шагнул я к ней.
— У нас есть, — послушно повторила Наташка и положила котлету на столик.
Я не знал, что дальше говорить или делать. Надкушенная котлета сиротливо лежала на бумажке.
Вдруг старуха без всякой обиды спросила:
— А соленого огурчика у вас случаем нету? Я страсть люблю, а тут забыла. Дырявая голова.
Я вспомнил холодное и мягкое в сумке, и мне стало смешно и весело.
— Конечно, есть! — заторопился я. — Вот еще пирог, если хотите.
Старуха с удовольствием взяла кусок пирога, отщипнула крошечку темными пальцами, поднесла к сморщенному носу.
— Чем нюхается? — поинтересовалась Наташка.
— Пшеничкой, — помедлив, нараспев ответила старуха.
Я фыркнул, с удовольствием набивая рот котлетой и пирогом.
Заглянул в купе военный — сосед.
— А, мамаша с внучатами. Приятного аппетита. А я думал прикурить попросить, спички вышли.
По погонам я разглядел, что военный — артиллерийский капитан. Мне не хотелось, чтобы он сразу ушел от нас.
— Я поищу спички, — сделал я вид, будто усиленно роюсь в сумке. — А может, хотите пирог?
— Пирог? Это соблазнительно! — высокие брови капитана надломились, словно он силился что-то вспомнить и никак не мог. Он осторожно присел на полку. — Пирогами мы давно не баловались.
— А баловаться не надо! — неожиданно наставительно сказала Наташка. — Пирогами не балуются.
Я сердито поглядел на нее. Выскочка несчастная.
Но капитан ласково погладил ее по голове:
— Правильно говоришь. Хорошая, мамаша, у вас внучка, умница.
— А как же не умница! — с достоинством ответила старуха, словно Наташка и вправду была ее внучкой. — Конечно, умница.
«Хитрая бабка», — подумал я ревниво.
Наташка между тем преспокойно вскарабкалась на колени к капитану. Потрогала пальцем золотые скрещенные пушечки на погонах.
— Это винтовка? А ей можно винтики завинтовать?
«Ну, умница! Во всей красе!»
Чтобы хоть немного исправить положение, я торопливо стал допытываться у капитана, какого калибра у них орудия, могут ли они с ходу открыть беглый огонь.
Но капитан ответил мне скороговоркой и опять повернулся к Наташке. Ему определенно правилась ее болтовня. То она увидела в окно черную кошку, которую назвала «негритянской». То рассказывала про цирк, где собаки ходили на задних лапках, а люди — на передних.
Уже не одни капитан, а оба его спутника — лейтенанты, выйдя из купе, покатывались со смеху над этими рассказами и наперебой хвалили мне мою «сестру». И как я ни старался перевести разговор на серьезную тему, ничего не получалось.
Вечером капитан сам постелил Наташке постель, уложил ее и подоткнул одеяло.
— Жизня мха колесная, — вздохнула старуха вслед капитану. — Неукатанная жизня. Потому и весело им погреться вокруг радостного дитя. Старуха и Наташка давно спали, а я все лежал с открытыми глазами на своей верхней полке. Я чуть-чуть опустил раму, и сквозь узкую щель в лицо ударил тугой встречный ветер. Он пах не так, как наш городской. Тот пахнет заводскими трубами или сухой известкой, когда мечется среди вразброс стоящих домов. А этот — чем-то незнакомым, но неуловимо приятным. Может быть, майской землей. Или пшеницей, про которую говорила старуха. Или полем, в которое выйдут сегодня ночью капитан со спутниками, где ждут их тяжелые орудия, а может быть, и настоящие ракеты, готовые в любую минуту защитить нашу землю от врага. Нет, я не обижался на капитана, который, занимаясь Наташкой, нарочно не говорил о своей службе. Я понимал, это военная тайна.
Как заснул, я не помнил. А проснулся рано, оттого что мне было неудобно лежать. Что-то давило в щеку. Я сунул руку под подушку, и у меня перехватило дыхание. Это был ремень. Настоящий командирский ремень почти в ладонь шириной, приятно пахнущий новой кожей. Капитан, кто же еще!
Старуха и Наташка еще спали. Я торопливо оделся и выскочил в коридор. Мне не терпелось, чтобы чудесную обновку увидели на мне.
Поезд медленно тормозил у какой-то станции.
— Пойду погуляю по перрону, — решил я. — Правда, мама не велела нам выходить из вагона, но никто даже не узнает.