Дорогой длинною

Глава 7

Первый снег накрыл Смоленск в конце ноября. Тяжёлая свинцовая туча приползла со стороны Гданьска, низко идя над съежившейся от холода землёй и чуть не цепляясь брюхом за кресты церквей. Она накрыла собой весь город, обложив окраины стылой темнотой, пошевелилась, словно устраиваясь поудобнее, сначала неуверенно выбросила несколько одиноких снежинок, затем пустила снегу погуще, а к вечеру в Смоленске валила такая пурга, что оранжевые огоньки окон домов и голубые нимбы редких газовых фонарей еле пробивались через плотную, серебристо-белую завесу.

Трактир возле Конного базара был набит битком. У входа стояли несколько извозчичьих экипажей, занесённые снегом, на спинах меланхолично жующих сено лошадей лежали пухлые сугробы. Из то и дело открывающихся и хлопающих дверей вырывались облака пара, молодой снег у порога был весь истоптан и превратился в густо-серую массу, в которой копошились в поисках овса голуби и воробьи. Торг на базаре давно подошёл к концу, и в трактире было не протолкнуться от барышников, коновалов, перекупщиков и прочего базарного люда, зашедших погреться, поговорить и выпить магарыча.

– Ну, знаешь, Ермолай, последнее дело это! - Илья сгрёб со столешницы шапку и сердито встал, чуть не опрокинув опустевший полуштоф. Гранёные стаканы, столкнувшись, жалобно зазвенели. - Третьего дня по рукам ударили при всём народе - а теперь у него денег нет! За такое в рядах боем бьют, не слыхал, что ли? Всё, нынче же вечером серых назад забираю! Лучше своим же продам, они хоть вертеть не будут! И ни один из наших на твой двор теперь даже спьяну не свернёт, клянусь! Цыгане сами слово держат и с других того же ждут!

– Да кто тебе вертит, кто тебе вертит, идолище черномордое! - плачущим голосом говорил худой мужичонка с обширной плешью, выглядывающей из кустиков пегих волос, без нужды крутя в пальцах бахрому кнута и жалостно поглядывая на Илью снизу вверх. - Ну, обслышался, недопонял… Я ведь платить-то не отказываюсь! Три-то сотни хучь сейчас бери, вот они, желанные, в тряпице… Ну, подожди с четвёртой!

– Пусть тебе леший ждёт. Сгинь с дороги!

– Ну, Илья! Вот ведь нечисть упрямая, постой, послушай! - Ермолай намертво вцепился в край армяка Ильи и, сколько тот ни дёргал, не выпускал. - Ну, хочешь залог под сотню возьми! Ну… ну… Сядь вот, посмотри… Вот, возьми для Настьки своей, она довольна будет! Всё равно, дурак, половину барыша ей на подарки спустишь!

– Тебе что за дело? Не твои, небось, спущу… - буркнул Илья, но, заинтересовавшись, сел на прежнее место. - Ну, что там у тебя? Покажь… Вздыхая и горестным шёпотом ругая всех цыган вместе, Илью отдельно и святого Николу заодно, Ермолай вынул из-за пазухи свёрток.

– Любуйся! Золотые! И камешки настоящие, хучь иди в ломбардий, тебе кислотой опробуют! У меня без обмана!

Илья недоверчиво посмотрел. На грязном обрывке полотна лежали золотые серьги с капельками фиолетово-розовых аметистов.

– Где украл?

– Окстись! - замахал руками Ермолай. - На той неделе за вороного получил заместо платы, утресь армянам в евелирный ряд носил оценивать, сказали - сто пятьдесят!

– Врёшь! Я ж ведь не поленюсь, схожу проверю! У кого был - у Левона или Ованеса?

– Ну, сто… как раз твоя четвёртая сотня и выходит! А не понравится Настьке - с барышом тому же Ованесу и спустишь!

– Ей понравится. - опрометчиво сказал Илья, - и Ермолай тут же взорвался радостными причитаниями.

– Вот и ладно! Вот и слава тебе, Никола-угодник! Вот и спасибо, дорогой мой! В расчёте, значит? Как сговаривались? У меня завсегда по чести, Ермолая, слава богу, весь город знает, ещё никто не жалился… По рукам?

– Эй, а три сотни где за серых-то? Ишь, запрыгал, жеребчик… Клади на стол - и по рукам.

– Может, и насчёт рыжей передумаешь, Илюша? - осторожно спросил Ермолай, вынимая скрученные кульком деньги. - Я тебе вернеющую цену дам, больше никто…

– Я вот сейчас насчёт серых передумаю! - снова взвился Илья. Разговор по поводу двухлетней красавицы-кобылы вёлся у них с Ермолаем не впервые, и ему уже надоело объяснять, что рыжую он держит для себя и не отдаст ни за какие деньги. Ермолая как ветром сдуло - только хлопнула тяжёлая, почерневшая дверь. Оставшись, Илья первым делом убрал со стола деньги, не спеша допил уже потеплевшее пиво и, раскрыв ладонь, долго рассматривал серёжки. Они в самом деле могли понравиться Насте.

Илья уже выучил вкус жены: она не любила тяжёлых, крупных украшений, которыми таборные цыганки щеголяли друг перед другом, и носила их только по большим праздникам, и то по просьбе Ильи:

"Да не позорь ты меня, одень! Все подумают, что мне на тебя денег жалко!" Настя смеялась, надевала, но Илья видел, что ей эти серьги до плеч и огромные перстни совсем не нравятся. Она предпочитала изящные тонкие кольца с небольшими, но дорогими камнями, а из всех даренных серёг носила только крошечные изумрудные, которые Илья поначалу стыдился и подарить:

такие они были неброские. А вот эти, кажется, подойдут. И цена немаленькая, и вид господский.

– Мне или жене? - с хрипотцой спросил над ухом знакомый насмешливый голос, и Илья, вздрогнув от неожиданности, чуть не выронил серёжки на скользкий трактирный пол.

– Обойдёшься, зараза… Чего явилась-то? Сколь разов говорить - не ходи ко мне сюда! Цыгане с Конной табунятся, увидит кто ещё… Лушка тихо засмеялась и, словно не слыша ворчания Ильи, уселась напротив. Красный полушалок скользнул с её головы на плечи, обнажив русую голову и уложенную на затылке тяжёлую косу. Лушка неторопливо поправила платок, склонила голову на руку, улыбнулась, и на щеках обозначились мягкие ямочки. Илья невольно усмехнулся тоже.

– Ладно… Чего надо-то?

– Да ничего. Соскучилась. Давно не захаживал.

– Где давно? - удивился Илья. - В середу ж вот только… И потом, занята ведь сама была. Енарал твой не прибыл разве?

– Кто, Иван Агафоныч? Были, как же, цельную ночь. Так ведь съехали уже. – Лушка вдруг прыснула, закрыв рот углом полушалка. - Да какой он енарал, Илья, святая Пятница с тобой! Капитан в отставке… Приказчики из армянских лавок и то лучшей плотят! Ну, хватит штаны протирать, идём! Я и горницу протопила!

– Не поздно? - засомневался Илья. - Стемнело вон уж…

– Да успеешь к своей цыганке, не бойся! - Лушка снова засмеялась. - Хорошо вам, цыганям, с жёнами живётся! Хоть вовсе домой не заявляйся – словечка не вставит поперёк! Идём, Илья, сам же говоришь - поздно!

Вставая, Илья на всякий случай огляделся. Но знакомых цыган среди посетителей трактира не было, и никто даже взглядом не повёл, когда он следом за красным полушалком не спеша пошёл к дверям.

Уже полтора месяца таборные цыгане жили в Смоленске, на дальней окраинной улице, окна которой выходили прямо в голую степь. Местные обыватели цыган знали давно и жилища на зиму сдавали им не в первый раз.

Прежде Илья и Варька устраивались зимовать у русских хозяев вместе с семьёй деда Корчи. Но сейчас Илья снял для себя с Настей крошечный домик на обрывистом берегу Днепра - и не пожалел о затраченных деньгах. Настя так обрадовалась своему дому, что даже отъезд Варьки в Москву не огорчил её надолго. Наняв двух босоногих девок, она за день отмыла и отскоблила комнаты так, словно готовилась принимать в них государя-императора с семейством. Повесила занавески, постелила половики, достала где-то скатерти, салфетки, вышитые наволочки на разбухшие шатровые подушки. Илья, возвращаясь с рынка домой, только похохатывал:

– Ну, видит бог, - не цыгане, а купцы замоскворецкие! Может, тебе шифоньер какой купить или зеркало в полстены?

– Лучше гитару купи. У меня пальцы соскучились.

Гитару Илья купил - не самую дорогую, понимая, что весной всё равно придётся оставить её здесь, но всё равно хорошую. Настя, увидев её, распрыгалась, как девчонка, тут же навязала на гриф красную ленту, уселась, бросив недоваренный кулеш, и принялась было баловаться на струнах, но быстро устала: