Дорогой длинною

Варька не ошиблась. Стоило ей один раз пропеть "Ночь", как Данка уверенно и без малейшей фальши повторила мелодию, с лёгкостью преодолев сложные ноты. Кузьма задохнулся от восторга и потребовал бежать к Якову Васильичу немедленно, но Варька лишь покачала головой, по опыту зная, что только теперь и начнётся самое тяжёлое. Этим тяжёлым был текст романса.

Данка не понимала, о чём должна петь, требовала объяснить то одно, то другое слово, сердилась, повторяла снова и снова, но даже на шестой раз получалось:

– Дышала ночь острогом сладким стра-а-асти…

– Каким острогом?.. - всплескивала руками Варька. - Не тюремная же песня, дура! "Восторгом сладострастья"!

– Чего?..

– Любовь так называется! Повтори - "вос-тор-гом сла-до-страстья!"

– Вострогом слады-страсти…

– Тьфу! Кузьма, давай опять начало. Ещё раз… По счастью, терпения у Варьки было много: из памяти ещё не изгладился прошлый год, когда они с Ильёй точно так же мучились над непонятными словами и с ними точно так же возился Митро. Но к вечеру и у неё начали сдавать нервы. Когда Варька, замучившись объяснять очередной оборот, схватилась за голову и застонала, поминая угодников и Богородицу, Данка чуть ли не сочувственно спросила:.

– Ну, что ты так мучаешься? Ну, не примут меня в хор - пойду дальше, только и всего…

– С ума сошла, милая? - сквозь зубы спросила Варька, покосившись на Кузьму. - Ты замужем теперь! Собралась, тоже мне, перекати-поле… Данка тоже посмотрела на мужа. Пожала плечами, но ничего не возразила и через минуту буркнула:

– Давай сызнова.

Через три дня все "восторги сладострастья" с грехом пополам встали на свои места, и романс был вполне готов к прослушиванию. И сейчас, стоя перед хореводом, Данка бестрепетно сказала:

– Умею петь "Дышала ночь".

– Чего-чего?!. - даже Якову Васильеву изменила его обычная сдержанность.

Цыгане изумлённо загомонили: все знали сложность романса и то, что после ухода Насти спеть его без сучка-задоринки не мог никто.

– "Дышала ночь". - по хмурому Данкиному лицу скользнула досада. – Можно начинать?

– Ну, осчастливь. - без улыбки сказал хоревод и, опустившись на диван, приготовился слушать. Кузьма устроил на колене семиструнку, взял начальные аккорды. Данка обвела спокойным, сумрачным взглядом стоящих, сидящих вдоль стен и на лестнице цыган. Взяла дыхание, негромко начала петь.

С первых же слов романса Варька поняла, что все её уроки пропали впустую. На второй строке среди цыган послышался негромкий смех. К концу первого куплета не выдержала и откровенно прыснула Стешка. А на втором куплете смеялись все, кроме Якова Васильева, Кузьмы и Варьки.

Дышала ночь восторгом сладким страсти,

Несчастных дум и топота полна,

Я вас ждала с безу-у-умным жаждом счастья

Я вас ждала - и прела у окна…

"Всё." - подумала Варька. Обменялась взглядом с Кузьмой, поняла, что он думает о том же, и испуганно уставилась на Данку, ожидая, когда же та оборвёт на полуслове романс и выбежит из комнаты. Но… та продолжала петь, как ни в чём не бывало, - словно не замечая нарастающего хохота, словно не чувствуя, что безнадёжно запуталась в тексте. Её лицо всё так же выражало спокойствие и - Варька могла бы в том поклясться - невероятное презрение.

Закончив романс на низкой, бархатной ноте, Данка умолкла и с достоинством сказала так, как было принято в таборе:

– Патыв тумэнгэ, ромалэ[84].

– Спасибо. - серьёзно, без тени насмешки ответил Яков Васильев, и цыганки, поглядывая на него, одна за другой перестали хихикать. - М-да… рано тебе, конечно, ещё это петь. А что ты в таборе пела?

– Всякое.

– Давай. Весёлое что-нибудь.

Данка нахмурилась, вспоминая, - и вдруг широко улыбнулась, блеснув зубами. Впечатление от этой улыбки было странным, потому что в глазах осталось прежнее презрительное выражение. Но Данка топнула ногой, хлопнула в ладоши, повела плечом и запела - рассыпав, как порвавшееся ожерелье, чистые, хрустально звенящие нотки:

Ах вы, кольца-колечки мои,

Разлетелись вы, рассыпались!

Это была весёлая свадебная песня, и, едва допев, Данка, словно в таборе перед костром, плавно развела руками, вздёрнула подбородок и пошла плясать.

Это вышло у неё так легко и естественно, что на этот раз никто не улыбнулся, а сидящие на полу цыгане дружно подвинулись, давая место. Только Стешка ехидно усмехнулась, покосившись на босые Данкины ноги, но Митро сердито ткнул её кулаком в бок.

– Не туда смотришь, дура… Стешка надула губы, но Митро уже не обращал на неё внимания, с восхищением глядя на то, как Данка самозабвенно, едва успевая придерживать падающий с волос платок, отплясывает на гудящем под её пятками паркете.

Цыгане улыбались, подталкивали друг друга локтями:

– А ну, морэ, пройдись с девочкой…

– Да?! Ты на Кузьму посмотри! Убьёт не глядя!

– Ну-ка, чяворо, давай сам покажи, что можешь! - и Кузьму, отобрав гитару, вытолкнули в круг. Он, впрочем, не сопротивлялся. Широко улыбнулся, вскинул руку за голову и пошёл за женой мягкой, ленивой, нарочито небрежной "ходочкой". Цыгане весело закричали. Данка снисходительно обернулась, поклонилась и дрогнула плечами. Она по-прежнему улыбалась, но её глаза, не мигая, смотрели поверх голов цыган, и горькая складка у губ так и не пропала.

– Хорошо. - сказал Яков Васильев, когда пляска кончилась и сияющий Кузьма с безмятежной, как статуя, Данкой подошли к нему. - Завтра едешь с нами в ресторан, пока просто посидишь, осмотришься, а там видно будет. А тебя, парень, поздравляю. Не прогадал.

Кузьма улыбнулся ещё шире. Но Марья Васильевна, стоящая неподалёку, озабоченно посмотрела на брата и, когда тот вышел из зала, тронулась за ним.

– Эй, Яша! Яшка! - вполголоса позвала она, выйдя на двор. - Где ты?

– Здесь, не голоси. - не оглядываясь, отозвался Яков Васильев. Он сидел на поленнице у калитки и поглядывал на затягивающееся сизыми облаками небо. - Смотри, Маша, туча опять идёт. Уж хоть бы снег выпал, ей-богу, надоела сырость эта.

– До снега далеко ещё… - Марья Васильевна подошла, встала за спиной брата. - Ты лучше скажи - как тебе девочка?

– Хорошая девочка.

– По-моему, так не хуже Наст…

– Хуже! - отрезал Яков Васильев. - Но хор вытянет. Кузьму вот только жалко.

– С чего ты взял? - помолчав, осторожно спросила Марья Васильевна.

– А то ты сама не разумеешь. - не глядя, пожал плечами хоревод. - Не задержится она с ним.

– Кто знает, Яша… Может, и…

– Ну, дай бог, дай бог. - Яков Васильев с досадой поднялся с сырых брёвен, посмотрел на лужу у калитки, которая уже покрылась расходящимися кругами от капель. - Только ты посмотри на неё получше. Ты такую красоту когда последний раз видала? Сущая ведьма лесная, погибельная!

А характер у бесовки какой?! Наши безголовые ржут жеребцами, - а ей хоть бы что! Смотрит через них, как через стекло, и поёт себе, ровно не слышит ничего, как кенарь в клетке! И глазами так и стрижет, так и палит, мне - и то перекреститься хотелось… Разве Кузьма пара ей? Не задержится она, слово даю. Поспешил парень.

– Не силком же он её взял…- задумчиво сказала Марья Васильевна. - Она – вдова, а не девка глупая. Знала, что делала.

– То-то и оно, что знала. - Яков обернулся, тяжело посмотрел на сестру. – Ей в хоре за мужем-то спокойней будет, чем в одиночку. Кусать побоятся.

– Так ты думаешь…

– Не знаю! Поглядим. Может, и обойдётся ещё. - Яков Васильев прыжком вскочил на крыльцо, прячась от забарабанившего по поникшей траве и листьям ливня. - Пойдём, Маша, в дом. Опять полило, будь оно неладно…