Страница 91 из 268
Против такого аргумента возражений не последовало, и двое парней с готовностью спрыгнули на тротуар. Митро и Кузьма перебрались на раскачивающийся плот.
– Ну - с богом, золотая рота! - под общий смех сказал Яким и оттолкнулся шестом. Плот дрогнул и пошёл по воде посреди переулка.
На Татарской вода стояла у самых подоконников. Крыши были усеяны ребятнёй. Из окон то и дело выглядывали озабоченные лица кухарок и горничных. В доме купца Никишина женский голос пронзительно распоряжался:
– Эй, Аринка, Дуняша, Мавра! Ковры сымайте, приданое наверх волоките, шалавы! Кровать уж плавает! Аграфена Парменовна в расстройстве вся!
Из окна высовывалось зарёванное лицо купеческой дочки. Снизу горничные, балансируя на снятой дубовой двери, подавали ей раскисшие подушки.
По улице двигались доски, лоханки, ворота с купеческими домочадцами, приказчиками, прислугой, торговцами и мальчишками. Невозмутимо грёб на перевёрнутой тележке старьёвщик, скрипуче выкрикивая: "Стару вещию беро-о-ом!" Кто-то плыл в лавку за провизией, кто-то спасал промокшую рухлядь, кто-то просто забавлялся.
– Теперь уже скоро, - сказал Яким, останавливая плот у скособочившейся вывески, гласившей: "Аптека Финогена Семахина, кровь пущать и пиявок ставим". За аптекой открывался переулок - маленький, кривой, сплошь застроенный одноэтажными деревянными домиками. Решением невесть какого начальства вдоль домов, затрудняя проезд, были поставлены каменные тумбы, называемые москвичами "бабы". Пользы от "баб" не было никакой - разве что торговцы, отдыхая, ставили на них лотки с товаром, да в осенние безлунные ночи на тумбы водружались чадящие плошки с фитильками. На одну из этих тумб Яким махнул рукой. Кузьма вытянул шею и увидел цыганку.
Она сидела на "бабе", поджав по-таборному ноги. Увидев подплывавших парней, весело помахала рукой, хлопнула в ладоши и запела:
– Валенки, валенки - не подшиты, стареньки!
Нечем валенки подшить, не в чем к милому сходить!
– Ого… - тихо и недоверчиво сказал Митро. - Кузьма, ты слышишь?
Кузьма не отвечал. В горле встал комок. Кричи сейчас Митро во весь голос - он даже не услышал бы.
Певунье было не больше пятнадцати лет. Замызганная, некогда красная юбка была рваной и мокрой по подолу. Поверх потрёпанной, с отставшим рукавом бабьей кацавейки красовалась яркая, новая шаль с кистями. Правую руку - чумазую, в цыпках, - украшало колечко с красным камнем. Тёмный вдовий платок сполз на затылок, из-под него выбивались густые иссиня-чёрные, вьющиеся волосы. На обветренном лице выделялись худые скулы и острый подбородок. Чёрные глаза были чуть скошены к вискам, блестели холодным белком, смотрели неласково. Над ними изящно изламывались тонкие брови. Длинные и густые ресницы слегка смягчали мрачный, недевичий взгляд. Эту ведьмину красоту немного портили две горькие морщинки у самых губ. Они становились особенно заметными, когда цыганка улыбалась.
Закончив песню, певица протянула ладонь, нараспев заговорила:
– Дорогие! Бесценные! Соколы бралиянтовые! С самого утра глотку деру, киньте хоть копеечку, желанные! А вот погадать кому? Кому судьбу открыть, кому сказать, чем сердце утешится? Эй, курчавый, давай тебе погадаю! О, да какой ты красивый! Хочешь, замуж за тебя пойду?!
Кузьма молчал. Стоял столбом и молчал, хотя цыганка смотрела на него в упор и тянула руку, ловя его за рукав. Рядом хохотали приказчики, посматривая то на него, то на цыганку, то на насупившегося Митро, а Кузьма только хлопал глазами и не мог сказать ни слова.
Цыганка рассердилась:
– Да ты что, миленький, примёрз, что ли? Да не пугайся так, не пойду я за тебя! У нас закон такой, нам только за цыгана можно!
Приказчики снова заржали. Кузьма наконец очнулся. И тихо спросил, глядя на её чёрный платок:
–Гара пхивлы сан[77]?
Цыганка вздрогнула. Улыбка пропала с её лица.
– Ту сан романо чяво[78]?
– Аи, амэ рома[79], - вмешался Митро. - Чья ты, сестрица? Из каких будешь?
Почему одна?
В глазах девчонки мелькнул испуг. Не отвечая, она недоверчиво посмотрела на обоих цыган.
– Как тебя зовут? - повторил Митро.
– Данка… - запинаясь, ответила она. - Таборная. От своих отбилась в Костроме, теперь вот догоняю. Мы смоленские…
– Кто у тебя в таборе?
– Мужа семья. Умер он.
Разговор шёл по-цыгански, и приказчики заскучали.
– Эй, Дмитрий Трофимыч! - вмешался Яким. - Ежели вы родственницу сыскали, так, может, мы вас на сухое место отвезём?
– Сделайте милость. - ответил Митро. И вновь повернулся к девчонке:
– Слушай, ты есть хочешь? Идём в трактир! Посидим, поговорим спокойно.
Не бойся, нас вся Москва знает. Мы хоровые, с Грузин, Васильевых-цыган.
Девчонка, казалось, колебалась. Осторожно скосила глаза на свою драную юбку. Митро заметил этот взгляд.
– В трактир пустят, не беспокойся.
– Спасибо, морэ… - совсем растерявшись, прошептала девчонка.
– Яким, она с нами едет! - скомандовал очнувшийся от столбняка Кузьма.
Данка осторожно спустила босые, чёрные от загара и грязи ноги с полузатопленной тумбы. Вскоре она, неловко балансируя, стояла на плоту.
– Держись за меня, - предложил Кузьма, но голос отчего-то сорвался на шёпот, и Данка даже не услышала его слов. Зато услышал Митро и пристально посмотрел на Кузьму. Тот, нахмурившись, отвернулся.
Митро выбрал небольшой трактир на Ордынке. Внутри было тепло и чисто, стояли дубовые столы без скатертей, под потолком висели клетки со щеглами, солнечные лучи плясали на меди самоваров. Пахло ещё по-летнему - мятой и донником, с кухни доносился аромат грибных пирогов. За стойкой буфета сидел и изучал "Русский инвалид" благообразный старичок в очках. Бесшумно носились половые.
Цыгане заняли дальний столик у окошка, выходящего в переулок. Митро спросил чаю и бубликов для себя и Кузьмы, а для Данки принесли огромную миску дымящихся щей.
Жадно хлебая из миски и откусывая от огромной, посыпанной крупной солью краюхи, Данка рассказывала. Сама она из смоленских цыган, родители жили в таборе, отец менял лошадей, мать гадала. Данке лишь недавно исполнилось пятнадцать лет. Она вышла замуж этой весной, а через неделю после свадьбы схоронила мужа. Кочевала с мужниной роднёй, но в Костроме отстала от табора и вот уже пятый месяц ищет его, расспрашивая всех встречных цыган. По слухам, табор видели в Москве, но, прибыв в Первопрестольную, Данка так и не нашла своих.
– Все заставы обегала. Цыган полно, а наших нет! С ног сбилась, а время-то идёт… - Данка старательно вычищала коркой хлеба дно миски. - Может, они в Смоленске давно, так мне туда надо. Хоть бы к зиме догнать, а то по ночам уж холодно становится…
– Такая молодая - и вдова… - покачал головой Митро. - Что же снова замуж не идёшь?
– Да когда же тут, морэ?! - возмутилась, не вынимая краюхи изо рта, Данка. - Целыми днями ношусь, как медведь с колодой. Четыре месяца одна!
Чего только не перевидала, дэвлалэ! В Москве целую неделю уже…
– А ночуешь где? У цыган?
– Не… У гаджухи одной в Таганке. Мадам Аделиной звать. Добрая, хоть и дура.
– Мадам Аделина? - Митро нахмурился. - Ты откуда её знаешь?
– Ничего я её не знаю! Мне сказали - она комнаты сдаёт на ночь, только для девиц, мужиков не пускает. Я пришла, она говорит - живи. И денег, курица такая, не спросила! - Данка пожала плечами. - Я ей на картах погадала, короля марьяжного наобещала и денег кучу! А она мне: "Ты красавица, настоящая красавица, ты можешь иметь капитал…" - дала вот эту шаль и опять ни копейки не взяла, дура! Только сказала обязательно к вечеру вернуться.
Вроде к ней кто-то в гости должен быть, и она хочет, чтоб я этому гаджу тоже погадала. А что, я пойду! Богатый, должно быть, может, и возьму чего.