Дорогой длинною

"И как же ты теперь думаешь?.." "Вот, видишь, Дмитрий Трофимыч, - по вашу милость явилась." - сдержанно сказала Варька. - "Ты меня, помнится, весной приглашал." "Да я и не отказываюсь!" - обрадовался Митро. - "И Яков Васильич возьмёт!

Петь-то вовсе некому, Зинка Хрустальная больше года не объявляется, сидит со своим Ворониным в его Кропачах, в графини собирается! На одной Стешке тянем, а много ли с неё проку… Давай, сестрица, сегодня же с хором и выйдешь!" "А Яков Васильич-то меня не прибьёт?" - усмехнувшись, спросила Варька. – "За то, что мы с Ильёй Настьку в табор уволокли?" "Ну, ты не Илья, с тебя какой спрос… Ничего. Я с ним сам поговорю. А ты готовься, романсы свои вспоминай, за лето, поди, всё забыла. Даст бог, подымем доход-то." Митро оказался прав. Яков Васильич, выслушав его осторожную речь, долго молчал и хмурился, тёр подбородок, морщил лоб, а затем, так и не сказав ни слова, вышел из комнаты. Но ночью, уже после выступления хора в ресторане, Яков Васильев сам пришёл в дом Макарьевны и заставил Варьку, которая уже раздевалась перед сном, сызнова рассказывать о том, как Насте живётся в таборе. Изрядно напуганная Варька повторила всё слово в слово.

Яков Васильев выслушал её не перебивая, встал и двинулся к двери. С порога обернулся и коротко сказал:

"Чтоб завтра же в хоре сидела." Варька перекрестилась и, едва за хореводом закрылась дверь, кинулась перебирать свои платья, бережно сохранённые Макарьевной в сундуке. На второй день она уже пела вместе с хором свои старые романсы, на третий в ресторан сбежались все прежние почитатели брата и сестры Смоляковых, а на четвёртый стало ясно: Варьке одной всё же не вытянуть хора. Не меньше голоса в хоре нужна была красота. Такая красота, какая была у Насти, какой обладала Зина Хрустальная, какой блистала покойная жена Митро.

А взять эту красоту было негде.

Как ни осторожно пробирались за спиной хоревода по улице Митро и Кузьма, Яков Васильич всё же услышал и обернулся. Цыгане мгновенно сдёрнули картузы.

– Доброго утра, Яков Васильич!

– Где вас ночью носило? - не здороваясь, сердито спросил тот. - Митро, тебя спрашиваю!

– У Конаковых в карты играли. - на голубом глазу заявил тот. - До утра просидели.

– Денег, что ли, много завелось? - подозрительно спросил Яков Васильев, поглядывая на мадам Данаю. Но та невинно продолжала лущить семечки, а на усиленные подмигивания Кузьмы ответила чуть заметной понимающей улыбкой. Митро дёрнул Кузьму за рукав, и они ускорили шаги, торопясь свернуть на Садовую, откуда доносились крики и ругань извозчиков.

Посреди улицы сцепились осями две пролётки, и извозчики - всклокоченные, распаренные, со злыми красными лицами и взъерошенными бородами – машут кнутами перед носом друг у друга и отчаянно бранятся. Из-за угла появляется "правительство" - заспанный, важный городовой. Извозчики умолкают на полуслове, в считанные мгновения заключают мир, молниеносно расцепляют пролётки и раскатываются в разные стороны под неумолчный хохот толпы.

На углу Садовой и Тверской офеня торгует лубочными картинками, и Митро с трудом оттаскивает Кузьму от пёстрых аляповатых изображений генерала Скобелева, красной "тигры" с хвостом трубой и "как мыши кота хоронили".

Рыжий офеня с унылым испитым лицом надсадно кричит:

– А вот кому енарала, коего царевна персицка целавала! А вот царь Горохвоевода ворочается с турецкого похода! Борода веником, с полыньем и репейником! Идёт - земля дрожит, упадёт - три дня лежит!

– Пожарные! Пожарные! - вдруг проносится по толпе.

С Тверской слышится бешеный трезвон, визг трубы, и народ дружно отшатывается к стенам домов. Извозчики, бранясь, заворачивают лошадей на тротуары, за ними бегут торговцы с лотками. Улица едва успевает очиститься, а по мостовой уже мчится во весь опор вестовой на храпящей, роняющей клочья пены пегой лошади. В его руке - чадящий факел, за ним – громыхающие дроги с мокрой бочкой, обвешанные со всех сторон усатыми молодцами в сверкающих касках.

– Арбатские поехали, - с завистью говорит офеня.

– Куды, малой! - степенно возражает старичок-извозчик с сияющей на солнце лысиной. - Арбатские на гнедых, а эти на пегих. Тверски-ие… Эй, дьяволы! Где горит? У нас?

– В Настасьинском! - гремит с бочки, и всё сияющее медью, звенящее и трубящее чудо стремительно заворачивает в переулок.

Народ уважительно смотрит вслед. Кузьма, забыв про лубки, зачарованно провожает пожарных глазами. А Митро уже указывает ему на торговца "моркими жителями" - стеклянными, в полмизинца, чёртиками, забавно кувыркающимися в пробирках с водой. Кузьма немедленно начинает торговаться:

– Скольки за жителя? Двадцать копеек?! Ну, знаешь, дед, - совести в тебе нету! Да я за двадцать тебе живого чёрта в ведре принесу! С хвостом и с рогами! Их под мостом на Неглинке косяки плавают, только брать умеючи надо… Ну, гривенник хочешь? Ничего не сошёл с ума! Ничего не даром! Ну, леший с тобой, - двенадцать копеек. Я у Рогожской таких же по пятаку видал! Ну, последнее слово - пятиалтынник. Всё равно без почина стоишь!

Дед оказывается сообразительным. Всего через четверть часа воплей и брани смешной чёртик перекочевывает в руки Кузьмы за пятнадцать копеек.

Кузьма, подумав, покупает ещё одного и прячет в карман со специальной целью - вечером до смерти напугать Макарьевну.

В Кадашевском переулке под ногами захлюпала вода, и Митро решительно остановился:

– Нет, не пойду дальше. Ну его, этого Рахимова с его мерином морёным, и Толчанинова тоже! Тут же сапоги охотничьи или лодку нужно!

Кузьма пожал плечами, вглядываясь в залитый водой переулок.

– Ну, коли хочешь, подожди здесь, я один сбегаю!

– Куда "сбегаешь", нужен ты там кому! - рассердился Митро. - Нет, тут надо что-то…

Он не договорил. Из-за угла послышался смех, весёлые крики, и в переулок торжественно выплыл плот - снятые со столбов ворота, на которых стояло человек пять, деловито отталкивающихся шестами. Кузьма, увидев знакомого приказчика, замахал картузом:

– Яким! Яким! Эй!

– Сей минут! - раздалось с плота. Ворота медленно, качаясь, начали разворачиваться и, подталкиваемые шестами, тронулись к Кузьме.

– Видал, что делается? - сверкая зубами, спросил Яким - рыжий, веснушчатый малый в распахнутой на груди рубахе и мокрых по колено портках, заправленных в хромовые сапоги. При каждом движении Якима из сапог выплескивалась вода.

– Ночью залило по самые по окошечки! - возбуждённо заговорил он. - Хозяин Пров Савельич в одном исподнем в лавку побежал товар спасать, нас перебудил, выражался несусветно совсем! Вона - ни проехать, ни пройтиться, вся Татарка на воротах маневрирует. В лавку за хлебом - и то хозяйский малец в лоханке поплыл. О чём в управе думают, непонятственно. Убытку-то, хосподи! Мало нам по весне было потопу, так ещё и осенью! Все погреба, все клети позаливало! Народ прямо плачет - ходу нету никакого! Наши черти уж приладились по копейке за переправу брать. Сущий водяной извоз начался!

У Калачиных будка уплыла, да с собакой, насилу выловили уже на Ордынке.

Корыто опять же чьё-то подцепили, всю улицу обплавали - никто не признаёт…

– На Татарской цыганочка на "бабе" застряла! - вспомнил кто-то.

– Цыганка? - удивился Митро. - Откуда? Из Таганки?

– Не, не московская, кажись. Заплутала в переулках-то, а вода всё выше и выше. Влезла на "бабу", юбку подобрала и сидит богородицей! Поёт на всю улицу, да хорошо так! Наши ей уж и копеек накидали!

– Надо бы послушать, ежели вправду хорошо. - задумался Митро. - Чем чёрт не шутит, пока бог спит… Солистки-то все поразбежались у нас.

Приказчики умолкли. Яким озабоченно покрутил головой:

– Ну, полезайте, не то, на ворота… А ну, черти, двое кто-нибудь слазьте, не то потонем! Опосля вернёмся за вами… Да живее, у цыганей дело, а у вас – баловство одно!