Страница 260 из 268
Не мать, так Дашка догадается обязательно, что за печаль его грызет. Сестра и слепая была - любую беду животом чуяла, а теперь от неё и вовсе не скроешься. Уже второй месяц только и слышишь: "Что с тобой?" да "Влюбился, что ли?" А отвечать ей что?
Цыганки не обманули: шатры и вправду стояли прямо за заставой. Это был припозднившийся табор: кочевые цыгане уже разъехались по деревням зимовать и ждать весны. Возле палаток, шевеля мордами мёрзлую траву, бродили лошади. У двух шатров дымили угли, столбы дыма поднимались к небу. Между палатками носились босые полуголые дети, за ними с лаем бежали лохматые собаки. Табор был почти пустым, цыгане ушли в город, и лишь скрюченная старуха дремала у костра да возле дальней палатки цыган в мохнатой шапке и обрезанном овчинном полушубке возился с порванной упряжью. Первыми Гришку заметили собаки и дети, помчавшиеся к нему наперегонки с воплями и гавканьем. Он невольно усмехнулся, видя чумазые, перемазанные пеплом и подсохшей глиной мордочки, залатанные, рваные рубашонки, посиневшие от холода ноги, солому и подушечные перья в спутанных волосах, белые блестящие зубы.
– Чей ты, морэ? - смело спросил мальчишка лет восьми, голый до пояса, весь в сизых пупырышках, но смотрящий прямо и независимо, как хозяин табора.
Гришка погасил усмешку, серьёзно ответил:
– Я - московский. Смоляко.
На лице мальчишки вдруг появилось озадаченное выражение. Пристально посмотрев на Гришку, он зачем-то оглянулся назад, на палатки. Удивлённый Гришка проследил за его взглядом, снова увидел сидящего к нему спиной цыгана в обрезанном полушубке. Тот, услышав голоса, отложил упряжь, не спеша обернулся… и Гришка невольно попятился. С коричневого сумрачного лица, из-под сросшихся бровей на него смотрели чуть раскосые, чёрные, с голубоватыми белками глаза отца.
– Дадо? - шёпотом переспросил он. Илья поднялся. Не спеша подошёл к сыну. Спокойно, словно они расстались вчера, спросил:
– Что ты здесь делаешь?
– Лошадей глянуть пришёл, - машинально ответил Гришка.
Илья так же машинально оглянулся на бродящих за табором коней, махнул рукой:
– Пустое дело. Стоящих ещё в Новочеркасске на ярмарке распродали.
Наступило молчание. Гришка отчаянно соображал, что бы ещё сказать свалившемуся как снег на голову родителю, но в голове не было ничего, кроме бесконечного изумления. Он был уверен, что отец никогда не вернётся в Москву.
– Что стоишь - садись, - полунасмешливо сказал Илья, опускаясь на землю возле палатки сам и кивая Гришке на вытертый ковёр возле углей. Присев, тот краем глаза глянул в глубь шатра. Там спал, лёжа на спине, курчавый парень лет четырнадцати. Гришке захотелось спросить отца, кто это, но он не решился.
Илья тем временем раздул гаснущие угли, сломал о колено и бросил в огонь пару валяющихся возле шатра веток, и пламя весело затрещало.
– Угостить тебя нечем, не варили ещё ничего. Вот подожди, к вечеру бабы вернутся…
– Далеко кочуешь? - наконец набрался смелости Гришка.
Илья коротко взглянул из-под бровей. Повернувшись к огню, ответил:
– В Смоленск, зимовать.
– А в Москву надолго?
– Как дела пойдут.
Сквозь рыжее пламя костра Гришка внимательно смотрел на отца. Он не изменился, взгляд его был таким же неласковым, разговор - таким же отрывистым. И даже вопросы, которые он задавал сыну, казались будто обрезанными:
– Вы все здоровы? Дашка давно приехала? Ребёнок родился? Как назвали?
Варька с вами живёт? Ты с женой ладишь? А Илюшка? А Петька? А мать здорова?
Последний вопрос Илья задал, не поднимая глаз от земли, и разозлился на себя, почувствовав, как изменился голос, но Гришка ничего не заметил.
Сначала запинаясь, а затем всё живее он рассказывал, что дома, слава богу, все здоровы, что Дашка с мужем вернулись ещё летом, что у неё родилась девочка и назвали её Настей, что мама тоже здорова, живёт теперь в бывшем доме Макарьевны вместе с ними и по-прежнему поёт в хоре…
– Подожди-ка, подожди… - вдруг оборвал его Илья, и Гришка озадаченно смолк, увидев нахмурившееся лицо отца. - Она разве с вами живёт? Почему?
– С кем же ей ещё жить? - пожал плечами Гришка.
– А что же… муж?
– Какой ещё муж? - поразился тот ещё больше. - Отец, тебе какую-то неправду рассказали!
– Постой… - На лице Ильи, сведя на нет всякую суровость, появилось растерянное выражение. - А… князь?
-А-а… Сбежнев, что ли? - догадался Гришка. - Так она ему отказала. Ещё летом, на юге ещё. Он давно уехал, только одно письмо в октябре было из Парижа, а боле ни слуху ни духу.
– Вот, значит, как… - медленно выговорил Илья. И замолчал надолго, глядя в огонь и зачем-то перебирая в пальцах потрескавшиеся ремни упряжи.
Гришка ждал новых вопросов о матери, но Илья, не поднимая головы, спросил совсем о другом:
– У тебя дети есть?
– Нет, - неохотно сказал Гришка. Помолчав, с запинкой спросил: - Ты разве не слыхал? Анютка сбежала…
– Нет, не слыхал. Давно? Ты её бил, что ли?
Гришка невесело усмехнулся. И вдруг, сам не зная почему и зачем, рассказал всё с самого начала. Про Анютку. Про себя. Про Иринку, про Картошек. Про дурака Федьку и даже про то, как стоял сегодня в церкви, прося помощи у грустно улыбающейся Богородицы. Илья слушал не перебивая, изредка остро взглядывал на Гришку из-под бровей, шевелил палкой угли, курил длинную трубку. Мальчишка, спящий в шатре, проснулся и, зажимая озябшие ладони под мышками, подошёл к костру. Илья молча сбросил полушубок, мальчишка мгновенно замотался в него, и вскоре наружу выглядывала только смуглая мордочка с сощуренными чёрными глазами.
Глядя на заинтересованно слушающего парня, Гришка замялся было, но Илья махнул рукой, приказывая продолжать, и он заговорил снова.
Когда рассказывать стало нечего и Гришка замолчал, Илья долго, старательно выбивал о каблук трубку. Закончив и сунув её за пояс, спросил:
– Говоришь, это дочь Митро?.. М-гм… Ну, а с ней самой ты разговаривал?
– Было… - Гришка передёрнул плечами. - Она не хочет со мной ехать, у ней дети. Уже четвёртым тяжёлая.
– И что с того?
Гришка изумлённо поднял голову. Лицо отца, казалось, ничего не выражало, лишь чёрные раскосые глаза странно поблёскивали в свете огня.
Поймав взгляд сына, он пожал плечами:
– Когда цыганам дети мешали?
– То есть ты говоришь… - не веря своим ушам, начал Гришка.
– Я ничего не говорю. - Илья снова полез палкой в угли. - Тебе жить-то.
Только смотри - упустишь, потом все локти искусаешь.
Гришка больше не задавал вопросов. Молча сидел, глядя в костёр, чувствовал, как бегут по спине горячие мурашки, как мешают дышать, теснясь в груди, внезапно навалившаяся радость и бесконечное удивление:
как он мог сам за столько лет не додуматься до такой простой мысли? Ведь всего-то и надо было - взять Иринку вместе со всей её оравой… Всего-то!
Такой пустяк! Святый боже, какой он дурень беспросветный…
– Отец, прости меня, я пойду, - сказал он, быстро вставая. - Мне до ночи успеть надо.
– Куда пойдёшь? - всё так же безразлично спросил Илья. - Так они тебе и дадут с ней сговориться.
– А… как же? - потерянно спросил Гришка, вновь опускаясь на место.
Илья присвистнул сквозь зубы, с сожалением сказал:
– И в кого вы такие получились? Я за тебя думать должен? У тебя ведь, кажется, сестра есть. Дашкой зовут.
– И что?..
– Пошли её к Картошкам, лапоть. Она всё как надо сделает. Понял, или ещё раз повторить, олух царя небесного?
На "олуха" Гришка не обиделся. Улыбнувшись во весь рот, вскочил на ноги, кинул быстрый взгляд на сумрачное небо и заявил:
– Я побежал!
– Стой, жеребец, забрыкал… - Илья, крякнув, тоже поднялся. - Куда ты с ней потом денешься?
– Не… Не знаю.
На сумрачном лице Ильи сменились все оттенки издевательского изумления, но вслух он ничего не сказал. Лишь спросил:
– Деньги есть?