Дорогой длинною

– Дарья Степановна, да ты вправду решилась? Что с тобой, душа моя?

Вина-то не пила вроде! Цыгане-то твои что тебе скажут? У вас ведь строго, обратно не возьмут, коли вот так, разом, постромки обрубишь…

– А ты никак труса празднуешь, Фёдор Пантелеевич? - жёстко, с издёвкой усмехнулась Данка. - То всё перья распускал: "Двадцать пять тыщ в хор плачу и увожу!", а теперь и задаром брать не хочешь?! О постромках моих волнуешься?! Ну и чёрт с тобой, я завтра графу Гильденбергу отпишу да с ним в Париж уеду!

– Да не дождётся, немчин пузатый!!! - опомнившись, загремел Сыромятников на весь кабинет, и Митро с Кузьмой у дверей тут же подняли головы.

Спохватившись, купец умолк. Приблизив к Данке перекошенное лицо с бешеными, налившимися кровью глазами, отрывисто прошептал:

– Чутку пожди и выходи с заднего ходу! Извозчик ждать будет! С собой ничего не бери! Не пожалеешь, мать моя, спасением души клянусь!

И, не глядя больше ни на Данку, ни на вскочивших ему навстречу цыган, быстро, грохоча сапогами, вышел из кабинета. Митро и Кузьма проводили его изумлёнными взглядами.

– Эй, сестрица, что это с ним? - Митро подошёл к Данке, закрывшей лицо руками. - Куда помчался? О чём говорили-то?

– Ох, да ну вас всех… - простонала Данка, не поднимая головы. - Господи, да что ж ты мне смерти не шлешь? Что ж мучаешь-то? Господи, ну зачем я тогда не утопилась, зачем, дура…Чего ждала, на что надеялась… Ду-у-ура… Митро коснулся её плеча, снова что-то сердито и встревоженно спросил, но Данка уже ничего не слышала. В голове отчаянно шумело, кровь била в виски, дрожали руки, а перед глазами всё стояла и стояла насмешливая черноглазая физиономия Навроцкого, и звучали в ушах его последние слова, которые Данка день за днём повторяла себе, дожидаясь его в ресторане:

"Не последний день живём, ясная пани…"

– Прощай, Казимир… - шёпотом сказала она. Резко поднялась из-за стола, запахнула на груди шаль и пошла к дверям.

– Данка, куда ты? - растерянно крикнул вслед Митро. Она обернулась с порога, улыбнулась дрожащими губами.

– Не поминай лихом, Дмитрий Трофимыч.

– Да стой ты, зараза, подожди! - рявкнул Митро, делая шаг за ней, но Данка уже выбежала в узкий, тёмный коридор.

– Кузьма! Что встал, дурак, беги за ней! Не видишь, помраченье на бабу нашло? Беги, поганец, муж ты ей, или нет?!

Кузьма не тронулся с места. Поймав взгляд Митро, он криво, неприятно усмехнулся, махнул рукой, опустился на пол и закрыл глаза.

Данка сломя голову мчалась к чёрному ходу, молясь о том, чтобы не споткнуться. Кто-то попадался ей навстречу, она слышала удивлённые возгласы, но, не отвечая и не оглядываясь, бежала всё быстрее. И вот – последний порог. Тяжёлая дверь, на которую Данка кинулась грудью, с визгом отворилась, порыв холодного ветра ударил ей в лицо, разметал волосы, сорвал шаль. И тут же - сильные мужские руки, запах водки и солёных огурцов, распахнутое пальто и хриплый шёпот:

– Ненаглядная моя… Богиня… Царица небесная… Пролётка ждёт, кони рвутся! Едем! Куда прикажешь, едем! Душу положу, всё отцово наследство тебе под ноги брошу! Однова живём!

– Прочь вези… - прошептала Данка, обхватывая Сыромятникова за шею и пряча мокрое от слёз лицо на его плече. - Сил моих нет… Пропади всё… Ничего боле не нужно, гори всё огнём, пошли мне бог смерти скорой… Устала я, Феденька, так устала, господи-и-и… За оградой дожидалась чёрная, почти невидимая в тени деревьев пролётка, чуть слышно похрапывали кони. Сыромятников поднялся со своей полубесчувственной ношей в экипаж, усадил Данку себе на колени, заботливо прикрыл её полой пальто и зычно крикнул:

– Трогай!

Лошади рванули с места. Подковы цокали, звенели по невидимой мостовой, скрипели колёса, что-то жарко, сбивчиво шептал Сыромятников, а Данка сидела запрокинув голову, смотрела на дрожащие высоко в чёрном небе звёзды и одними губами всё повторяла, повторяла без конца, в такт стучащим по мостовой копытам коней: "Прощай, Казимир… Прощай… Прощай."

Часть 3

Молодая

(шестнадцать лет спустя)

Глава 1

Над Смоленском висела мглистая февральская ночь 1895 года. С мутного неба валил снег, пятно луны иногда успевало пробиться между тучами, и тогда снежные хлопья на миг становились чёрными. Один из узких переулочков возле конного базара был заметён по самые окна. Вереница крыш скрывалась в снежной пелене, едва темнели кресты крошечной церкви. За кладбищем побрёхивали от холода собаки. В переулке не было ни души, и только одна закутанная в шаль женская фигурка пробиралась через сугробы, прижимаясь к заборам.

Взобравшись на заваленное снегом крыльцо одного из домов, поздняя гостья долго топала мёрзлыми валенками, потом забила пяткой в дверь. Но завывание вьюги напрочь заглушало этот стук, и женщина, проваливаясь по пояс в снег, побрела к светящемуся окну.

– Гей! Откройте! Спите, что ли? Илья, Настя! Ро-ма-лэ, откройте!

Внутри долго было тихо. Затем заскрежетала щеколда. Ломающийся мальчишеский басок пробурчал:

– Кого нелёгкая среди ночи?..

Дверь приоткрылась, в щели показалось заспанное лицо цыганёнка лет тринадцати. Он протяжно зевнул, похлопал глазами, потёр кулаком лоб - и вдруг просиял улыбкой до ушей:

– О-о-о! Тётя Варя! О, заджя[105]! Откуда ты? Как в такую метель дошла?

Мама! Иди сюда, смотри, кто пришёл!

Варька устало улыбалась, снимая с себя промокшие от снега шаль и платок.

В маленьком домике поднялся переполох, застучали двери, из горницы в сени один за другим вылетали взлохмаченные мальчишки, и Варька едва успевала целовать подставленные носы и щёки.

– Уф, боже мой… Петька… Ефимка… Ванька… Да не висните вы на мне, чертенята, замучили насмерть! Илюшка, забери братьев! Где мама?

– Я здесь, Варенька, здравствуй! - Настя выбежала из-за отгораживающей угол пёстрой занавески, на ходу прихватывая платком распущенные волосы. - Как же ты пришла по такой пурге? Господи, больше года тебя не было, всё лето без тебя прокочевали! Как ты? Где была? Куда пропала так надолго?

Илья уже с ума сходить начал!

Женщины обнялись, поцеловались. Настя зажгла свечной огарок, подбросила несколько поленьев в едва горящую печь, зашарила по полкам в поисках еды.

– Настя, я есть ничего не хочу. Самовар горячий? Давай чаю. - Варька села к столу, на котором медным боком поблёскивал самовар, и в пятне света отчётливо обрисовался её неправильный профиль с сильно выступающими вперёд зубами. - Рассказывай, как вы тут. Я соскучилась - смерть! Бросила хор посреди сезона - и приехала, повидаться. Где Илья?

– Где ему быть… В кабаке, господ ублажают.

– Как его дела?

– Слава богу. Вон - полна конюшня рысаков, меняет, продаёт. Трактир - так, для баловства. Ну, хоть Дашка с Гришкой при деле, и то хорошо. Да бог с ними, ты-то как? Ты в хоре, что ли, на год застряла?

– Вестимо, где ж ещё?..

– Так рассказывай! - Настя просияла. - Как наши все? Как отец, тётя Маша?

Митро как? Ещё сына родил, наконец?

– Какое… Уж устал с женой ругаться за это. Первым Илона ему сына выдала, а потом, видать, разленилась: косяк девок одну за другой… Все здоровы, не беспокойся. Даже бабка Таня не помрёт никак, хотя каждый день грозится. Вот Макарьевна на Покров отдала богу душу. Помнишь Макарьевну-то?

Ну, что ж, старая уже была, доскрипывала помаленьку… Наши за ней, как за родной, ходили до последнего дня. У хора дела в гору идут, Яков Васильич – молодцом, как держал всех в кулаке, так и сейчас держит. Тётя Маша внуков скоро солить будет. У одной Стешки - одиннадцать человек, а ещё Алёнка, Симка, Катерина стараются… Про тебя там все помнят, спрашивают.