Дорогой длинною

Она - певица, на неё смотреть пол-Москвы ездит… Возвращаясь глубокой ночью из ресторана, Данка вновь и вновь вытаскивала из-под кровати круглую коробку с порванным платьем и лежащими под ним засохшими белыми розами, вспоминала: нет, было, всё было, но как давно… Было и прошло. Забывать пора. И не подпрыгивать на месте каждый раз, когда в ресторанном зале хлопает дверь, и не вытягивать шею, оглядывая зал: не сидит ли где-нибудь, не улыбается ли, не смотрит ли на неё, сощурив глаза и салютуя бокалом… Шулер карточный. Жулик. Босяк. Пропади он пропадом, лучше бы и не видела его никогда… К Якову Васильеву мелкими шажками подбежал половой, что-то тихо сказал. Хоревод кивнул и, обернувшись к цыганам, вполголоса бросил:

– Сыромятников подъехал.

Цыгане разом оживились, заулыбались. Молодой купец Фёдор Сыромятников по-прежнему оставался самым страстным поклонником Данки, забросив ради неё даже кафешантан и хористок из "Эрмитажа". Не раз и не два он предлагал Якову Васильеву огромные деньги за то, чтобы взять Данку на содержание. Хоревод в ответ на эти просьбы терпеливо напоминал, что Данка ещё пока замужем.

С того январского вечера, когда купец Сыромятников и шулер Навроцкий заваливали скатерть ассигнациями, сражаясь за благосклонность Данки, Кузьма больше не бил жену, но и никто из цыган не слышал, чтобы они обменялись хоть словом. Данка пела в хоре, шила новые платья, принимала подарки от поклонников. Кузьма пропадал в публичном доме мадам Данаи, много пил, и Яков Васильев уже говорил сквозь зубы Митро: "Приглядывай за ним, приглядывай! От рук парень отбивается, ещё чуть-чуть - и не остановишь." Митро мрачно молчал.

Данка украдкой вздохнула, взяла из рук полового серебряный поднос со стоящим на нём бокалом шампанского, - распахнулась дверь, и все сидящие в зале повернулись к Фёдору Сыромятникову, который вырос на пороге в окружении друзей. Данка встала, оправляя платье, вышла вперёд, мелко переступая, чтобы не уронить поднос (она до сих пор толком не выучилась этому), двинулась навстречу купцу. Зазвенели гитары, запели цыгане:

Как цветок душистый аромат разносит,

Так бокал налитый Федю выпить просит!

Выпьем мы за Федю, Федю дорогого,

Свет ещё не видел красивого такого!

Данка поклонилась, Сыромятников оскалил в ответ белые, крупные зубы, взял бокал, залпом выпил, - и Данка привычно отвернулась, закрываясь рукавом и зная: сейчас он хватит бокал об пол, и осколки полетят во все стороны.

Так и вышло, и тут же чуть не под ноги купцу метнулся половой с веником.

А Сыромятников захохотал, подхватил Данку на руки и понёс к хору.

В этот вечер цыгане пели много и долго. После полуночи Сыромятников с компанией перешли в отдельный кабинет, и Данку вместе с двумя гитаристами, - Митро и Кузьмой, - пригласили туда.

Войдя в кабинет, Данка чуть заметно поморщилась: в крошечной комнате было сильно накурено, дым плавал под потолком пластами, от крепкого запаха сигар у неё немедленно закружилась голова.

– И что ты, Фёдор Пантелеич, такие противные цигарки куришь? - пожаловалась она, садясь на стул напротив купца и жеманно отгоняя от себя облако дыма. - Гляди, сбрыкну в обморок когда-нибудь посредь романса…

– А я тебя, матушка, в охапку - и на вольный воздух! На тройке в Коломенское прокатимся, дух сигарный и выйдет! - басовито расхохотался довольный собственной шуткой Сыромятников, и Данка, несмотря на усталость и ноющую головную боль, улыбнулась в ответ. За прошедшие зиму и весну они с Сыромятниковым виделись чуть ли не каждый день, Данка успела привыкнуть и к его громогласному смеху, и к грубоватым шуткам, и к неправильной речи выходца из стародедовского Замоскворечья, и к тому шуму, который он всегда производил, появляясь в ресторане Осетрова или в Большом доме на Живодёрке. Всё это уже не раздражало Данку, как когда-то: постепенно она начала относиться к двадцатитрёхлетнему Сыромятникову ласково и слегка снисходительно, как к шалуну-мальчишке.

– Ну, что спеть-то тебе, Фёдор Пантелеич? Новых-то романсов я со вчера не выучила, а старые тебе, поди, наскучили…

– Можешь, матушка, и вовсе не петь. - разрешил Сыромятников. - У меня от вашего пенья уже в голове трезвон делается. Просто посиди с нами, отдохни. Вина, знаю, не выпьешь, так, может, откушать чего желаешь?

Бледная ты сегодня… Отчего невесела?

Данка не ответила, но улыбнулась благодарно и с облегчением откинулась на спинку стула. Митро и Кузьма, видя, что они не нужны, присели у порога и начали тихо разговаривать о чём-то. Друзья Сыромятникова, которые были гораздо пьянее, чем он сам, откровенно клевали носами за столом, а кое-кто уже и спал богатырским сном, уронив голову на смятую, залитую вином скатерть. Сам Сыромятников с отвращением жевал устрицу, жаловался Данке с набитым ртом:

– Вот побей бог, матушка, не пойму: пошто за этого слизня французского такие деньги плочены?! Ужевать ведь невозможно, кисло, пакостно, ровно от мочальной вожжи кусок ешь…

– Так что ж ты, Фёдор Пантелеич, мучишься? - посочувствовала Данка. – Спросил бы порося с хреном, расстегайчиков…

– Другим разом вот так и сделаю! - Сыромятников выплюнул непроглоченную устрицу обратно в тарелку и бросил под стол. Данка только вздохнула и отвернулась к тёмному окну, за которым метались и скрипели от ветра ветви деревьев.

– Ну, совсем загрустила, ненаглядная моя. - расстроился Сыромятников. – Самому мне, что ли, тебе спеть?

– Боже сохрани, Фёдор Пантелеич! - отмахнулась Данка. - Слыхала я твоё пение. Ухватили кота поперёк живота…

– Ну, так я тебе исторью сейчас расскажу. - решил купец и придвинулся ближе, обдавая Данку густым винным запахом. Отодвигаться было некуда, и Данка из последних сил старалась не дышать.

– Какая-такая исторья? То, что кухарка у Болотниковых двухголового младенца родила, я уж слыхала. Сухаревка второй день гудит.

– Так то и не исторья никакая, паскудство одно. - Сыромятников вдруг хитровато усмехнулся и посмотрел на Данку своими жёлтыми, внимательными, совсем трезвыми глазами. - А помнишь ли, матушка, того поляка, Навроцкого? Ну, который тебе вот это платье подарил и деньги тут метал, как белуга икру… Да шалишь, брат, меня не перемечешь! Я своё завсегда возьму, коли возжелаю!

– И… что же? - внезапно осипшим голосом спросила Данка. Сыромятников довольно хохотнул, изо всей силы хлопнул Данку по колену:

– В "Московском листке" третьего дня пропечатали! Страшенный скандалище в номерах на Троицком подворье приключился! Четверо ден Навроцкий твой с секретарём австрийского посланника в баккара резались, австрияк продувшись по всем статьям оказался да, не будь дурнем, полицию привёл!

И взяли голубчика нашего с тремя колодами карт крапленых прямо на деньгах!

Готово дело, кутузка! Долгонько теперича от него Первопрестольная отдыхать будет!.. Да что с тобой, Дарья Степановна, белая вся сидишь? И глаза, как уголья, горят, спалишь меня, гляди, дотла! Взаправду, что ль, от дыма сигарного? Сейчас, погоди, окно высажу!

Сыромятников в самом деле полез было из-за стола, но Данка опустила ресницы и хрипло сказала:

– Сядь, Фёдор Пантелеич.

Купец, помедлив, сел, озабоченно поглядел на цыганку. Та сидела на краю стула прямая как струна, добела сжав кулаки, и на её скулах по-мужски ходили желваки. Посеревшие губы что-то чуть слышно шептали.

Обеспокоенный Сыромятников придвинулся ближе, прислушался. Ничего не поняв, нахмурился:

– Что-то ты, матушка, по-цыгански молишься, что ли?

– Кончились мои молитвы, Фёдор Пантелеевич. - глухо сказала Данка, не поднимая глаз. - Господи… Душно как здесь… А, всё равно теперь… Всё равно… Нечего ждать… И сидеть здесь нечего. Увези ты меня, Фёдор Пантелеевич! Прочь отсюда увези! За ради бога прошу!

Она говорила шёпотом, чтобы не слышали цыгане у дверей, но в шёпоте этом слышалось такое смятение, что Сыромятников неожиданно растерялся: