Дорогой длинною

– Польт надень, выстудишься, жулик трактирный… Дэвлалэ, платье моё!

Я через тебя платье под столом забыла! Новое, грогроновое! Вот что теперь делать, а?!

– Езус-Мария, да пани - цыганка?! - удивился поляк. Он, казалось, совсем не запыхался, дыхание его было ровным, и лишь на щеках горели два алых пятна, а широкая, беспечная улыбка открывала прекрасные зубы. Глядя на сидящую в сугробе и сердито глядящую на него Данку, он по-гвардейски щёлкнул сбитыми каблуками старых рыжих туфель, совершенно неуместных в страшный мороз, и склонил голову:

– Разрешите представиться: Казимир Навроцкий. Прошу ручку прекрасной пани!

– Д-данка… - растерянно ответила "прекрасная пани", силясь подняться из сугроба и отряхивая юбку. - Дарья Степановна.

– Безмерно рад знакомству. - церемонно произнёс Навроцкий, но в его сощуренных тёмных глазах скакали чертенята. - Матка боска, если бы не пани – вашему покорному слуге опять бы разбили башку. Как мне надоели эти недоразумения, одному богу известно!

– Надоели ему, видите ли…- проворчала Данка, натягивая, наконец, платок на волосы и вытряхивая из рукавов набившийся снег.- Когда-нибудь и совсем убьют.

– Будем надеяться, не совсем скоро. - рассмеялся Навроцкий и, прежде чем Данка спохватилась, взял её за талию и ловко вынул из сугроба. Поставил на ровное место, отряхнул от снега, осторожно коснулся кудрявой пряди, выбежавшей из-под платка. Данка негодующе отбросила его руку. Он. ничуть не обидевшись, поймал её пальцы и ловко поднёс к губам:

– Бардзо дзенькаю за спасение… Не каждый раз, клянусь, так фартит!

– Да пошёл ты!.. - всерьёз рассердилась Данка, вырывая пальцы и оглядываясь по сторонам. - Я мужняя! Увидит кто - костей не соберу!

– Ах, так у пани и супруг имеется? - Навроцкий откровенно забавлялся, глядя в Данкины злющие глаза и нагло блестя зубами. - Стало быть, увидеться с пани никак не можно? Или же супруг знает, что его жена обливает кипятком хамов по трактирам… из-за карточных шулеров?

Данка молча запахнула полушубок, обернула вокруг шеи концы платка и решительно зашагала прочь. Навроцкий догнал её уже на углу Бахметьевского переулка.

– Пани обижена?

Данка обратила на него убийственный взгляд, но смешалась, увидев на лице Навроцкого искреннее раскаяние.

– Видит бог, я не хотел… Боже мой, ну, простите меня… Ну, позвольте руку в знак примирения! У меня, клянусь, и в мыслях не было оскорблять пани…

– Было, не было - мне какое дело? - пробормотала она, отворачиваясь. – Поди прочь, босяк… Такое платье из-за тебя потеряла! Пятьдесят рублей коту под хвост! Что я теперь дома скажу?

– Скажите, что вас ограбили. - посоветовал Навроцкий. - В теперешней Москве это самое плёвое дело. Не поверите, дёргают сумки прямо из пролёток, чёртовы поездушники… Но так где же я смогу снова вас увидеть?

– Отвяжешься, если скажу? - сквозь зубы спросила она.

– Слово чести! - приложил руку к груди Навроцкий.

– Трактир Осетрова в Грузинах, хор Якова Васильева. - не глядя на него, быстро проговорила Данка и, низко опустив голову, свернула в Бахметьевский. Лицо её горело, она почти бежала и лишь на Камер-Коллежском валу решилась замедлить шаг и осторожно оглядеться. Кажется, Навроцкий сдержал слово и не преследовал её. Пройдя несколько кварталов, Данка убедилась в этом окончательно, шумно перевела дыхание, перекрестилась.

Неожиданно для себя самой усмехнулась, вспомнив нахальные глаза трактирного шулера, и, продолжая улыбаться, повернула в Грузины.

К вечеру поднялась метель. Порывы ледяного ветра взметали снег с тротуаров выше крыш, сбрасывали с раскачивающихся и скрипящих деревьев белый покров, гнали по небу клочья облаков, из-за которых время от времени проглядывала тревожная ущербная луна. С неба тоже повалило, и вскоре на улице нельзя было ничего увидеть в двух шагах. Трактир Осетрова мутно светился окнами, за которыми мелькали быстрые тени половых и виднелись силуэты сидящих за столиками посетителей. Близились десять часов, и цыганский хор вот-вот должен был выйти к гостям.

– Ну что, не лучше тебе? - отрывисто спросил Яков Васильев у Данки.

Та сидела на низкой табуретке в крошечной "актёрской", жадно пила горячий чай из кружки и на вопрос хоревода только помотала головой.

Она уже была одета для выхода в чёрное платье с узким воротом, голубая шаль лежала рядом, небрежно брошенная на стол, а рядом сгрудился весь хор, напряжённо наблюдающий за тем, как она допивает чай.

– Водки ей хорошо бы… - неуверенно сказал Митро, но Яков Васильев взглянул из-под бровей так, что он умолк на полуслове. Встав, хоревод прошёлся от стены к стене.

– Мать честная, говорил ведь я вам… Вот ведь говорил я вам всем, безголовым, - не шляйтесь по этому морозу, не студитесь, голоса берегите, а вам всё, как об стенку горох! Куда тебя, чёртова курица, понесло, за каким лядом?!

Платье ей занадобилось! Теперь вот ни платья, ни голоса! И чего ты целый вечер в хоре бабой самоварной сидеть будешь, я спрашиваю?!

Данка продолжала тянуть из кружки кипяток, не поднимая на хоревода глаз. Остальные цыгане потихоньку перемещались к выходу, чувствуя, что надвигается знаменитая буря, которой Яков Васильев разражался не чаще одного раза за сезон, но которая имела крайне разрушительные последствия, по-скольку влетало не только провинившемуся, но и всем, кто попадался под руку. Только Кузьма не оставил своего места на подоконнике, сидя в обнимку с гитарой и встревоженно глядя на жену. По его мнению, Данке было лучше всего вернуться домой и лечь в постель. Днём она вернулась от модистки растрёпанная и злая, с порога раскричалась, что в Москве развелось немерено ворья и честной женщине нельзя спокойно пройтись по улице, и объявила, что картонку с платьем у неё вырвали из рук, а саму её толкнули в сугроб. Кузьма потребовал было подробностей, но подошедшая Варька потрогала Данкин лоб и, не обратив внимания на то, как та ощетинилась, спокойно сказала Макарьевне:

– Да у неё жар, кажется. Липовый цвет неси.

Данка действительно вся горела, и спорить с Варькой у неё не было сил.

Через полчаса она сидела на постели, завёрнутая с головой в одеяло, пила липовый отвар, стуча зубами о край стакана, и думала о том, что вечером выступать не выйдет точно. Однако ближе к ночи её отпустило, жар прошёл, и Данка, не слушая возражений и ругани Макарьевны, вылезла из-под одеяла и начала натягивать чёрное платье. Болеть Данке сейчас было никак нельзя:

слушать её романсы уже вторую неделю ездил Фёдор Сыромятников, сын недавно почившего купца-миллионщика Пантелея Сыромятникова, получивший отцовское наследство и ещё не нашедший ему должного применения. Хор Якова Васильева искренне надеялся на то, что хотя бы несколько тысяч сыромятниковского состояния осядет за вырезом Данкиного платья. Данка уже получила перстень с изумрудом, бриллиантовые серьги, пятьсот рублей денег и приглашение на содержание. От последнего она отказалась, хотя и чувствуя внутри себя досаду: права оказалась Варька, поспешила она замуж… Жила бы сейчас своим домом, приезжал бы благодетель по вечерам - и всё, и никаких цыганских рож вокруг, никаких вопросов, никаких косых бабьих взглядов.

Какой бы первой солисткой она ни была - а всё равно чужая тут, хоть и замуж вышла за хорового. А раз так - зачем было выходить? Ещё, не ровён час, затяжелеет от него, сиди тогда дома кадушкой… Погрузившись в свои невесёлые размышления, Данка не сразу заметила, что в "актёрскую" влетел половой Стёпка и прямо на пороге разразился длинной и взволнованной речью, из которой Данка услышала лишь конец:

– … и для Дарьи Степановны велели передать немедля!

– Сыромятников приехал? - спросила она, отставляя пустой стакан и поднимаясь. - Что передал?

– Фёдор Пантелеич тож уже прибыли, - скороговоркой сообщил Стёпка, развернувшись к Данке всем телом. - Сидят с кумпанией, рыбный расстегай убирают, в расположении самом божественном, только это не от них презентовано. Другой барин передали, уж куда какие бонтонные, только ране их в заведении не видал никто. Передай, велел, немедля, да поклонись… Только сейчас Данка увидела в руках Стёпки огромную корзину с цветами.