К Лоле

Вспоминаю одно старое слово. Помнится, я небрежно обронил его однажды. Оно немного похоже на твое имя. Им можно заменить много других слов, в том числе и те, которыми я сейчас пишу. Оно содержит в себе уйму смыслов, но я чураюсь его, потому что, когда я говорю, например, «птица», то понятно, что это чайка плюс попугай, деленное на два, или голуби, которые топчутся на твоем подоконнике, — разница не столь важна, главное, что крылья, клюв и чего там у них еще, — и каждый поймет, о чем я. Но когда произносишь то самое слово, как знать, чем оно отзовется в чужих головах, а что до моей, то я предпочел бы в такой момент смолчать, но так как Зорин подарок заправлен чернилами доверху, то вместо молчания я буду многословен, но объясню все не торопясь и по порядку. Для любителей краткости, к каковым я сам принадлежу, у меня есть нечто вроде лозунга: «Я — фанат Лолы!»

Память самочинно и упрямо генерирует ее образ. Созерцая его, я замечаю, что иногда он отчетлив, иногда тускл и почти пуст, но всегда узнаваем. На внутренний оклик он отвечает неохотно и часто прячет лицо. Скользнув в метро мимо моего плеча неожиданно и кратко, он снова скрылся, и, конечно, было бы глупо оборачиваться ему вслед. Ожидая в очереди автобус, я силюсь вызвать его снова и снова и получаю то лужицу джинсовой голубизны, то вальсирующую графиню, которая вместо лорнета держит у лица сверкающую сковородку.

Мне досталось сиденье у прохода. Кондуктор вышла, и автобус тихо отъехал от остановки. После поворота водитель сугубо нажал на рычаги и педали, двигатель зарычал, и наш транспорт дремотной торпедой помчался по слякотному шоссе.

У пассажиров был утомленный вид. Слева, повалившись на мамины колени, спала девочка с надкушенным яблоком в руке. Мадонна с младенцем. Смотреть на спящую девочку было необыкновенно радостно. Сегодня утром я окинул взглядом аудиторию — ни в ком ни единого намека на Лолу. Ни в одной студентке ни малейшей похожей черты. И вот вечерняя развязка: если бы не разница в возрасте, я бы решил, что это спит Лола. Если б не что-то еще и еще, то Лола дремала бы сейчас на моем плече.

Отношения между людьми — невидимая река. Если часто черпаешь из нее воду, то перестаешь обращать внимание на ее вкус и цвет. Если пытаешься нести в ладонях первую пригоршню, то движешься, словно со связанными ногами. И где тут золотая середина?

К ужину я опоздал. На подоконнике были оставлены жареный картофель и молоко, на столе лежала записка: «Готовься к лучшему. Николай». Освободив на полке место для суперкниги, я поужинал. Поставил на плиту чайник и снова спустился в холл, к столу, на который выкладывают почту. Жду письма. Удивительных слов от частично переиначенной в слова Лолы.

Письма и телеграммы разбросаны на столе в ужасающем беспорядке. Три письма, адресованных Добролюбонравскому — не знаю такого, интересно, с какого он факультета? — варварски разорванный на две половинки конверт со штемпелем республики Камчатка, многочисленные открытки с разнообразными букетами, поздравительная телеграмма, мятая квитанция, подписанный ломаной латиницей конверт из Чехии, еще телеграмма. От нечего делать читаю телеграмму. Друзья приглашают Потапа Синицына в гости в Орел. Просят прихватить с собой деньги и подругу. Вот как, не знал, что у Потапа есть подруга…

Мне ничего. Открытая нота.

Хочется прогреметь. И я мысленно гремлю: «Мне кажется, что Лола на всех континентах! Я вижу, как географические карты дышат ею! Чувствую, что почтовые марки соблазнены ее красотой! Мои уши улавливают трепет радиоволн, пытающихся сообщить нетронутую новость о ней. От этого шалит мое сердце».

Шалит. А я по-прежнему в стороне.

Возвращаюсь в комнату и с порога смотрю на покусанную обложку суперкниги. Сегодня я к ней не притронусь. Сегодня я распадаюсь на части от гудящей в голове пустоты. Пожалуй, начну чтение завтра на лекции, в надежде, что чужая вострая мысль соберет меня воедино. Включаю на магнитофоне News of the world, ставлю ручку громкости на второе деление. Надо же, совсем забыл про чайник.

На кухне восклицания:

— Ну кто опять слил макароны в раковину?!

— Это еще что, у меня вчера картошку с плиты сперли. Вместе со сковородой. Хоть бы сковороду вернули, гады. Не дождешься. Ну ничего, у меня сковорода меченая. Найду — устрою!

— А в моем чайнике кто-то сосиски сварил. Стал я наливать, а из носика вода бежит мутная. Заглянул под крышку — там обертки сосисочные плавают.

— Что за свинтусы у нас на этаже завелись? Надо сказать комендантше. Пускай разбирается.

Утративший сковороду прикуривает от электрической плитки, с которой я только что снял кипящий чайник, и выходит с сигаретой в коридор. Я на всякий случай заглядываю под крышку. Ничего лишнего.

У Юры закрыто. Придется пить чай одному. По такому случаю завариваю в чашке, накрыв ее сверху блюдцем. Выжидая положенные три минуты, гляжу в расписание занятий и отмечаю, чего завтра не миновать. На обязательной для посещения лекции по теории очевидности будем играть в крестики-нолики, на лабораторке по полупроводникам займемся изучением пурпурной чумы, а на семинаре по электротехнике вполголоса продолжим с Маратом Устровым диалог о судьбе «Непобедимой армады». Марат считает, что если бы испанцы добрались в свое время до берегов Британии, то англичане разделили бы участь южноамериканских индейцев, и тогда от британской культуры до нас не дошло бы ничего, кроме камней Стоунхенджа. А я фаталист. Увлекшись, воображаю встречу сеньоров и сэров.

Чай давно готов. Пожелтевшая изнутри чашка кажется древней скорлупой, заключившей в себе горячую вселенную: содержимое вращается, несчетное количество чаинок пирамидой собирается на дне. Мелкие частички бунтуют около поверхности, вылетевшие на границу двух стихий влажно поблескивают. Пар, похожий на росу из летающих бусинок, появляется и тут же исчезает. Утекает аромат.

Я ставлю чашку на ладонь и смотрю на субстанцию, которая греет мне руку, продолжая медленное движение. Нездешний медно-красный оттенок.

В несколько крупных глотков, обжигая горло, я заливаю в себя чайный космос, выплевываю попавшие в рот лоскутки листьев, выключаю магнитофон и ложусь спать с недоощущением полноты бытия.

Эти листки выпали из Аниной сумки, когда она доставала купленный мне в подарок очешник.

— Что это? — спросил я, увидев волны незнакомого почерка.

— Из поезда… похоже на шутку, — ответила она и затолкала листки обратно.

До следующей остановки я любовался подаренным мне аксессуаром, а потом беспокойство стало охватывать меня все сильнее и сильнее. Мне было непонятно, отчего у людей в дороге вдруг просыпаются эпистолярные способности, и они, эти странные пассажиры, вместо того чтобы жевать свои бутерброды с колбасой и запивать их чаем из граненых стаканов, начинают писать друг другу письма, словно их везет не современный поезд с вагонами межобластного типа, а тряский дилижанс, направляющийся в первую четверть девятнадцатого столетия: надо доставить в надлежащее место всю галантную публику, неуютно чувствующую себя в нынешнем веке с его экстраразвитыми коммуникациями.

— Слушай, а почему ты решила, что это шутка?

Аня пожала плечами.

— Ну, когда человек так пишет, — улыбнулась она, — это не может быть серьезно.

Покопавшись в сумочке, она достала листочки и с простодушным видом подала их мне. Я начал читать довольно разборчиво написанный бред, в котором действовали рыцари, короли и едва ли не рогатые колдуньи, однажды поразившие воображение неизвестного писателя. Аня, по всей видимости, тоже участвовала и была представлена сказочной принцессой, чья роль заключалась в освещении своим судьбоносным присутствием бессмысленных поступков всех остальных героев. К ней обращались, как к оракулу, и она на все давала величественное согласие, сопровождая свой ответ плавным взмахом левой руки.

— Я даже не знаю, кто это написал. Всю дорогу продремала, а когда открыла глаза, то на откидном столике поверх моего журнала лежали эти листики, — сказала она.