Иду на вы

Волхвы речей вести тоже не стали. Кивнули в ответ и миновав ворота спустились извилистою, будто юркая змейка, дорогой с земляного вала.

До леса, что виднелся вдалеке, надо было прошагать чистым полем. Ежели в лесу притаился дозор киевлян, уж верно заметят. Недругам очи отвести потруднее, чем своим. Худо, что Уветич притомился, ну да втроём-то уж как-нибудь сдюжат.

Древослав, не дав собратьям времени на роздых, пошёл скорым шагом впереди. Спутники его поспешили следом.

ГЛАВА VI

Ярило успел едва только подрумянить чёрное, будто мокрые уголья небо, а вереница охотников уже спустилась с холма, на каком раскинулся киевский стан. Тут, в низине, ветер стихал, и наползавший с речки туман, цепляясь за кочки, лишь колыхался от лёгкого дыхания Стрибога.

Охотники утопали в тумане где по колено, а где и по пояс, однако, хоть и не видя ног, ступали без единой запинки, споро да ровно.

Шли налегке, в одних рубахах, без броней. Оно бы и не худо от клыков кольчугою оборониться, но такое возможно, когда вепря загоном берёшь, а с подхода ежели, то не выйдет. Тут, перво наперво, надобно к лёжке скрытно подобраться, чтоб не спугнуть зверя до срока. Кольчуга же, как её ни подгоняй, всё одно зазвенит. Да, и лишнее бремя в пути - помеха, а путь то не близкий. Не даром, чтобы к полудню до логова добраться, затемно выступили, всей ноши только оружие взяв. Но, и того сверх нужды не брали, а лишь потребное.

Ножи, понятно, у каждого на поясе, либо по степному обычаю, в сапоге. Не то что воин да охотник, но и любой муж без ножа из дому не выйдет. В баню разве. А помимо ножей, всяк вооружился чем каждому зверя бить сподручней.

Свейн, что шёл впереди проводником, нёс притороченный за спиною лук да две дюжины стрел-подрезов. Их жала, схожие с ущербной Луною, доспешному воину урон причинить не в силах. Для того иные стрелы надобны, калёные, с длинными да тяжёлыми гранёными наконечниками. Они и кольчугу и щит пронзают, однако калкан, что бронёй укрывает грудь и рёбра матёрого секача, не пробьют, увязнут. Потому вепря стрелами не берут, они потребны чтобы разъярить, либо отвлечь зверя. Подрез жалом в теле не застрянет. Язвит он, хоть и не столь глубоко, однако ж плоть и жилы сечет, словно хазарская сабля - коль сразу дух не испустишь, так кровью изойдёшь. Сказывают, будто, сильный да умелый лучник подрезом руку срубает, а то и голову. Брехня, вестимо, однако, ежели угодить в брюхо хоть человеку, хоть оленю, так потроха наружу вывалить удастся.

Кабану, правда, в пузо нипочём не попасть, но в ноги, где шкура потоньше, либо в рыло, можно - не завалить, так ослабить.

Следом за Свейном пристроились ещё двое нурманов-лучников, вооруженные в точности, как и он.

Далее ступали Урхо и Осмуд. Оба одинаково уместили на загривках рогатины, и этим лишь одним, казалось, были меж собою схожи. Десятник кряжист да приземист, будто пень, а княжий дядька, напротив, строен и сухощав. И всё же, поступью своей, да повадками старые вои походили друг на дружку как сродные братья.

Спегги шагал, ухватив у самого обуха насаженную на длинное топорище секиру. Увесистое оружие сподручней бы пристроить на плечо, да никак - оба плеча-то кривые. Редкие пряди волос скрывали от взоров его увечный лик, но искорёженное тело скрыть не могли. Завидев такого в сумраке да в тумане, станешь после гадать: с какой нечистью повстречался?

Ульф со Спегги рядом гляделся, что орёл с вороною. Высок, статен, собою хорош. Борода в две косицы заплетена. Волосы до плеч вьются. А, уж сами-то плечи этак широки, что кажись, как сведёт руки вместе, так и лопнет на спине льняная рубаха, сколь бы ни была просторна.

Воеводин сын играючи нёс сразу два нурманских копья. С виду такое копьё с рогатиной схоже. Жало, разве пошире чуть, да покороче, а древко, с того конца, где к нему жало крепится, железом аж на два локтя охвачено. Таким даже без особой сноровки топор отобьёшь, а меч так и вовсе сломать можно. Да, и само древко толстое, не со всякого удара перерубишь. Не даром сами нурманы своё копьё "кол в броне" называют. Тяжёлое оружие, но в сильной руке - грозное.

Почто Свенальдович не одно, а два копья с собою взял, весь хирд ведал. Киевляне не все, но иные догадывались. Средь таких были и Осмуд с Урхо - обоим доводилось прежде и поверх щита на нурманов глядеть, и союзно с ними ратиться.

Копьём своим они, когда строем стоят, ворога колют, однако в свалке, зачастую щиты отбросив, могут и рубить. Завострённое с двух сторон широкое жало сечет не хуже меча. Ну да, это не в диковину. Схоже бьются воины многих языков, но у нурманов в обычае копьё метать, хотя оно куда как тяжелей сулицы. Не всяк такое сможет, зато уж коли найдётся, кто сумеет - горе супротивнику. Стрелу, да и сулицу тож, на щит возьмёшь, но не рогатину. Сшибёт с ног, выбивая в строю брешь. А, уж ежели пропустишь, то и бронь не спасёт - пронзит насквозь.

Воинов, кто может такое, не часто встретишь, однако бывают и те, кто умеет обеими руками враз два копья метнуть. Тут уж вовсе сила да ловкость особые потребны. Ульфу, похоже, и того, и другого было не занимать, вот только, кабана-то этак не берут. Осмуд и Урхо, разгадав его затею, принялись роптать - дескать, не для забавы на охоту собрались, но вскоре угомонились. Понимали, что Свенальдович, осрамившись в поединке с Осмудом, чает ныне лихость да сноровку свою показать. Оттого и воевода со Спегги перечить ему не стали. Пусть потешится, а вепря, и без него есть кому на рогатину принять. Хоть и велик зверь, по словам Свейна с Хёльми, но и на охоту, небось, не юнцы пошли.

Хёльми, от прочих чуть поотстав, шёл последним, ведя на привязи пол дюжины псов. Он один из всех надел шлем и прихватил с собою щит, закинутый в пути за спину. Вооружён же был варяжским мечом. И, неспроста. Ему по замыслу секача не бить, пугнуть только, да собак натравить, а вот на случай нечаянной встречи с лесовиками-древлянами такое оружие более вместно.

Туман скрывал собак с головою, но то и дело, не одна так другая, будто выныривая, поднимала морду и тревожно принюхиваясь, скалила клыки. Попусту, однако, не брехали, чуя, должно быть, скорую схватку. Так же, ведь, и с людьми бывает. Как сойдутся в лихую годину на бранном поле, станут ратью против рати, стеной на стену, щитами внахлёст - пальцы древки да рукояти до синевы в ногтях жмут, хребты мурашки щекочут, а ни звука окрест не слыхать. Удалые песни во хмельном пиру, да молодецкое бахвальство намедни стихли. Скоро зазвенит железо, а сотни глоток зайдутся в яростном крике. Одному обернётся он победным кличем, другому - предсмертным хрипом, а кому-то - долгим стоном увечного. Кому что Мокошь напрядёт. Воины о том ведают и не спешат спугнуть последнюю тишину.

Секач, вестимо, не вражий ратник, но и он - противник грозный. Для человека. А, уж псам-то, всяко не каждому доведётся обратною дорогой бежать. Разом и жажда битвы, и страх перед нею тревожили собачьи души, топорща дыбом шерсть и обнажая клыки.

Иная забота пенила кровь Осмуду. Не о вепре он беспокоился, хотя и был охотником не из первых. Конечно, на зверя хаживал. В юности от молодецкой удали, а после с князем, меж прочих гридней. Однако, как ни чудно, а к обычной этой средь мужей забаве не лежала у Осмуда душа ни прежде, ни теперь. Вот Урхо - другое дело. Он любого зверя брать горазд. Сказывали, будто раз медведя в одиночку одолел. В дружине потешались - дескать, оттого и сумел, что сам, как медведь, косолап. Урхо не сердился. Не со зла зубоскалят, ведают: косолап иль нет, а в сече подле него надёжно - крепок, словно каменный истукан и ловок, будто пардус. Охотник же чудин, и впрямь, опытный. Выступая в поход в богатые лесами древлянские земли, Урхо кроме ратной, прихватил ещё и охотную рогатину. Искепище[101] с перекладиной сплошь узорами да рунами изрезано. Может, чтобы в руке не скользило, а может - на зверя заговорённое. Её и нёс теперь, пригодилась.