Страница 25 из 49
— К чему это у тебя тут всякая всячина насобирана? — удивился отец.
— Нужна бывает, когда какую-нибудь картину пишешь.
— О! Гляди-ка у тебя и лапти есть! — обрадованно поразился Евлампий Назарович.
— А вот обожди, я покажу тебе эти лапти и на картине.
Отец обратил свой взгляд на стену, увешанную картинами, и на первой же, со щемящим теплым чувством в груди, увидел родные берестянские места.
— Гераська! Так это же наш «Каменный ключик»!
— Он самый.
— Родничок-то так и играет. Вода в нем холодающая.
— Как попьешь, зубы ломит. Люблю я это место.
Обозревая картины, отец обрадованно узнавал с детства знакомые родные поля, плотик под вербой на Берестянке, выгон с пасущимися телятами. А перед одной картиной прямо-таки обомлел от восторга:
— Ха-ха-ха! Так это же наши старики у пожарки тары-бары разводят! Хы-хы! Другое правленце! А этот в малахае-то обязательно дедко Петро. Ха-ха-ха! Ты, Гераська, эту картину непременно мне отдай!
Видя этот искренний, глубоко потрясший отца восторг, Герасим сам радостно взволновался, безоговорочно согласился:
— Да, пожалуйста, тятя, возьми, если она тебе по душе пришлась.
Старик ликовал:
— Ты, знаешь, ко мне все Берестяны сбегутся! Давай покурим, — предложил он, вытаскивая кисет и присаживаясь на диван.
Сын поспешил к столу за папиросами и раскрыл перед отцом коробку «Казбека»:
— Давай полегче.
Отец, смеясь, понимающе кивнул на двери:
— Опять проветривать заставит.
Герасим пожал плечами: куда, дескать, денешься.
Попыхивая папиросой, отец еще раз обвел взглядом картины на стенах, среди которых, кроме берестянских, были какие-то стройки, глубокие рудничные карьеры, портрет пожилого доменщика, букет сирени в хрустальной вазе.
— И везде ты бывал?
Сын объяснил, что художникам приходится много ездить, нужно ко многому приглядываться, знать не только свой родной край.
— И живешь широко — оправдывают, значит, тебя эти картинки?
— Пока оправдывают. Надеюсь — хуже не будет, — скромно сказал сын.
Отец обхватил сына рукой за плечи:
— Гляди ж ты, Герасим, что получается. А я ведь долго все это твое занятье за баловство считал, — и взглянул снова на картины. — Ну, а берестянские картины у тебя тоже берут?
— Берут, батя. Нравятся.
Отец горделиво сказал:
— Вот те и Берестяны! А что? — пускай полюбуются, — и, спохватившись, спросил: — Ну, а слышь-ка, мой-то патрет где у тебя?
— Завтра покажу. Взяли его у меня на областную выставку. Обязательно с тобой сходим.
— Меня на выставку? — вскочил пораженный Евлампий Назарович. — Это с какой же стати я туда попал? Ну, у себя, бывало, на Доске почета выставляли, так это туда-сюда. А тут в области! За каки таки проценты? — И вдруг, посерьезнев, озабоченно сказал: — Ты слушай, Герасим, как бы тут промашки не получилось. Колхоз-то наш который год в отстающих тащится, ну, и я, конечно, из передовиков-то слетел. Вожу сейчас председателя на таратайке. Какие уж тут проценты!
Герасим, смеясь над наивными опасениями отца, успокоил его:
— Это, батя, не Доска почета. Выставляются там всякие картины художественные.
— Ну-ну, смотри, чтобы промашки не было. А то из нашего райкома углядят, так нам с тобой хвоста накрутят.
В комнату вошла Дарья Архиповна. Весело сказала:
— Ну, мужики, пора к ужину готовиться. — Самодовольно опросила мужа: — Как тебе, Евлампий, Герасимовы-то картины?
— Да чего скажешь? Красота!
Старуха уточнила:
— Красота-то красота, да еще вон какая доходная. А как мы с тобой опасались — помнишь?
— Так ведь, Дарья, все от необразованности нашей.
— Вот и соображай теперь — каков у нас сынок-то, — похлопала она Герасима по плечу. — Не какой-нибудь там пастух, а вон по радио талантом навеличивали.
Сын смущенно запротестовал:
— Не к чему, мамаша, об этом упоминать.
— Тебе все не к чему. Ни к какой выгоде у тебя толку нету, — мужу пояснила: — Черт его знает, в тебя, что ли, простофилей он издался — все ему стеснительно да неудобно. Мы с Алевтиной все его картинки в свои руки взяли. Пущай свое дело знает — пишет, а насчет цены это уж наш разговор.
— И зачем вы, мамаша, весь этот разговор опять поднимаете, — возмутился сын.
— А ты что же — какое пониманье в этих картинках имеешь? — спросил Дарью Евлампий Назарович.
— Не велико тут пониманье надо. Сколь дают — запрашивай вдвое и не ошибешься.
— Мамаша! — запротестовал Герасим.
— Вот те и мамаша! — отрезала Дарья. — Иди готовь, чем отца угощать, а я его сейчас вымою. Пошли, отец!
В коридоре около кухни Евлампий Назарович спросил Дарью:
— А что же сношка-то даст мне внучка подержать али нет?
— Вымоешься, тогда и подержишь, — с этими словами она открыла боковую дверь, и Евлампий Назарович оказался в ванной комнате.
— Разоблакайся! — скомандовала Дарья. — Вода приготовлена. Если впрохолодь покажется — вот в этом кране горячая, добавишь.
Старик опешил:
— Да что ты? Сроду я в корытьях не мылся.
— Это ванна называется. Корытьев у нас нету. Сымай пиджак, я его пообчищу, а то гляди, весь в шерсти.
— Это... это, ты в сам деле, Дарья, хочешь меня в эту посудину затолкать?
— Да ты что, прости, господи, канителишься? Что я утопить, что ли, тебя собираюсь? Куда тебя спать этакого положишь? Да еще вот, видишь, внучка тебе подержать надо.
— Ну и что из этого? Ты думаешь, я с тобой, что ли, цацкаться ехал?
— Да на кой ты мне лешак нужен? Подумаешь? Сто лет мечтала. — И внезапно расхохоталась. — Да что ты, Евлаша? Благодать-то какая? Все тело у тебя так и разомлеет, а по внутренностям этакая истома пойдет. Я так страсть как уважаю в этой ванне полоскаться. И доктора говорят, как это пользительно. Давай без канители разоблакайся. Вот тебе тут Герасимово чистое белье, рубаха верхняя.
Евлампий Назарович испытывающе поглядел на жену:
— Ох, Дарья, ты все такая же подходистая.
— Такая, такая, Евлаша. Давай, родной, мойся.
Вышел из ванной комнаты Евлампий Назарович после купания без каких-либо признаков обещанного Дарьей разомления и истомы. Не все у него благополучно ладилось с ванной техникой, а главное — не хватало для настоящего наслаждения жаркого пара и хлесткого березового веника. Он так рассерженно и сказал Дарье:
— Какое это к бесу мытье, когда эта твоя механика не приспособлена кости распаривать. То ли дело в бане на полке прожаришься. А тут барахтайся в этой склизкой посудине. На коленках, да локтях только синяков насадил.
— Ну, это ты, Евлаша, от своей неприспособленности избился. Давай пойдем ужинать. Там за ужином водочкой свои кости и разогреешь.
5
Деревенские гостинцы и свои городские продукты помогли Дарье Архиповне приготовить богатый сытный ужин. Были выставлены на стол и водочка, и портвейн, закуски на всякий вкус. У Евлампия Назаровича, давно и крепко проголодавшегося, глаза разбежались.
— Ух ты, сколь еды-то всякой наставила!
— Так ведь ты у нас дальний и редкий гостенек, Евлаша! — поклонилась мужу Дарья Архиповна, довольная и гордая тем, что может так богато угостить родного гостя. — Милости просим! Присаживайся.
— А где же Герасим-то с супружницей?
— Да где-то там в спальне рассуждают. Герасим! — крикнула она. — За стол садимся!
Сын пришел по зову матери, явно расстроенный, и молча сел против отца. У него, пока отец мылся, произошел тяжелый разговор с женой. Она спросила у него, над чем так смеялся в мастерской его отец. Он объяснил, что отцу очень понравилась картина «Старики обсуждают жизнь» и он попросил подарить ему эту картину.
— И ты, что же — раздобрился? — скосила в ухмылке лицо жена.
— Аллочка! Ты бы видела, как он обрадовался!
— Очень сомневаюсь, что твой «тятя», — произнесла она это слово с издевкой, — обрадовался от понимания этой картины. Но вот чему обрадовался ты, даря такую дорогую картину?