Страница 29 из 30
Я, по крайней мере, именно так себя чувствовал, когда рвался второй раз увидеть Сталина, на этот раз не живого, а мертвого. В гробу, в Колонном зале Дома союзов. Пробивался туда, размахивая новенькой корреспондентской книжечкой, через перегороженные грузовиками с солдатами улочки, тупики, чьи-то квартиры, почему-то распахнутые настежь в ту ночь. Ту самую, когда на Трубной погибли, раздавленные, сотни людей, одержимые той же лихорадкой, что и я… Мне повезло. Когда движение стихийно сформировавшейся колонны, которая спускалась по бульварному кольцу к Трубной, застопорилось, я находился в ее рядах в районе Сретенских Ворот. Мы с приятелем решили начать пробиваться по улице Горького, от Манежа, что заняло несколько часов. Нырнув очередной раз под какие-то ворота, пристроились, сами себе не веря, к очереди в двух сотнях метров от заветного входа в Дом союзов. Чувство удовлетворения достижением цели еще не успело остыть, когда я смотрел, поторапливаемый людьми в штатском, на возвышавшиеся над цветами голову и грудь человека, которого считали живым богом.
Нет, не выпало, слава богу, перекинуться словцом с тираном. Другое дело – его преемники.
Се человек
Хрущева уже с первых месяцев его властвования приходилось видеть довольно часто. Но как правило – на массовках. Всякого рода совещания, в основном по сельскому хозяйству, конференции, семинары, как, например, в селе Мальцево Курганской области, у «колхозного полевода» Терентия Семеновича Мальцева, где Никита, как ледокол килем, раздвигал своим животом толпу чиновников, консультантов и журналистов.
Не знаю, как это получалось у Сталина, но Хрущев в окружении восторженных сборищ чувствовал себя как рыба в воде.
Как дома, так и за границей, куда мне довелось сопровождать его лишь однажды, в Австрию. Пословицы, поговорки, собственные заковыристые изречения на муки переводчиков, натуральный смех, непроизвольные же частенько слезы…
«Христос остановился в Эболи». Бог спустился на землю.
Июль 1960 года. Вена. Государственный визит председателя Совета министров СССР, который, в отличие от нынешних времен, обычно растягивался у Хрущева на неделю.
Я был в составе небольшой группы журналистов, которая за десять дней до Хрущева прилетела в Вену по приглашению австрийского МИДа, а затем влилась в пеструю группу сопровождающих и освещающих его визит.
Как ни старалась охрана, возглавляемая красавцем – генералом КГБ Захаровым, – а может, и не очень старалась образовать какой-то пояс недоступности вокруг главы делегации, лидеру одной из двух супердержав мира можно было запросто задать вопрос, до него можно было дотронуться или, развесив уши, слушать его импровизации, особенно во время поездки по стране, которая заняла дня три.
Мы навещали фермеров, бродили по каким-то заводам, осмотрели гидроэлектростанцию. Шебутной характер главы делегации моментально превращал в кашу любое из детально расписанных в программе и протоколе мероприятий. Достаточно ему было остановиться и заговорить с каким-то не числящимся в списках человеком, залюбоваться непредусмотренно рапсовым желтым полем или отдать должное кружке пива на пивоварне. Все это – к вящему удовольствию нас, журналистов. Вместо того чтобы обретаться где-то на задах процессии, мы, поработав чуть-чуть локтями, оказывались у главного гостя перед носом, к неудовольствию основных членов делегации.
Помню, вслед за Хрущевым меня как будто бы засосало в лифт, который должен был доставить его куда-то в недра гидростанции. Тут же начала опускаться служившая дверью тяжелая металлическая решетка, которая чуть было не отхватила голову отстававшего от меня всего на полшага Косыгина. Всеобщий испуг сменился дружным смехом при виде того, с какой быстротой и ловкостью отпрянул назад первый вице-премьер.
Острота ощущения того, что ты находишься рядом с одним из самых известных и влиятельных в мире людей, притуплялась от повседневного соприкосновения с его миром.
Сталинский принцип «явления Христа народу» был Хрущевым отвергнут, и скорее всего бессознательно.
Помню завтрак в ресторане маленькой, но уютной, как все у австрийцев, гостиницы. Через два стола от меня Хрущев с женой. Аджубей, про которого говорили, что он вот-вот станет министром иностранных дел, остался в Вене.
Между хрущевским и нашим столом – Захаров и его зам Литовченко со своими подчиненными. Травят анекдоты и хохочут так, словно бы никакого премьера, не говоря уж о первом секретаре, тут нет…
Весело и у нас. Заболтавшись, не сразу замечаем, что стул Хрущева осиротел. Кто-то из моих коллег касается рукава Захарова, мол, шеф-то… Он оглядывается и беззаботно, если не пренебрежительно, машет рукой. «Ничего с ним не сделается», – можно прочитать в этом жесте главного охранника.
Но мне Хрущев интереснее, чем его страж, и я направляюсь к резной деревянной двери, которая ведет на улицу.
На маленькой площадке, скорее лужайке перед отелем – многолюдно. В самой середине этого скопления легко узнаваемая лысина Никиты, как тогда все называли его между собой. То нырнет, то снова покажется, отражая лучи солнца. Целуется, что ли? Ну, так и есть.
– Простите, извините, – с этими словами я легко пересек несколько стихийно сложившихся концентрических кругов и оказался рядом с Хрущевым, который прижимал к себе поочередно женщину и мужчину, стоящих рядом, примерно его возраста и его комплекции. Только вместо лысины голову последнего украшала седая на лбу шевелюра.
Тут же стояла с растерянным видом Нина Петровна, которая, словно бы не замечая пожилой пары, потихоньку тянула к себе мужа:
– Неудобно, Никита Сергеевич. Люди же смотрят, что люди скажут.
Один из опередивших меня коллег-журналистов, тассовец, из постоянного пула, шепнул мне по дружбе, что эта пара, воспользовавшись отсутствием охраны, вышла на Никиту прямо из толпы. Мужчина назвал себя. Никита Сергеевич всхлипнул, и по последовавшему беспорядочному обмену возгласами можно было понять, что это какие-то бывшие эмигранты, скорее всего, давние невозвращенцы, которые, видимо, крепко дружили когда-то с семейством Хрущевых.
Нина Петровна продолжала волноваться, оглядывалась тревожно по сторонам и вообще выглядела человеком, который опасается, что сейчас явится либо милиция, либо еще похуже кто, и заберет сразу всех четверых…
Судя по насупившейся физиономии великана Захарова, который расстался-таки со столиком в кафе, можно было поверить, что так оно сейчас и случится…
Кажется, и сам наш первый секретарь не исключал такой возможности. Он отстранился от вспотевшей от волнения пары, видимо, не ожидавшей такой эмоциональной реакции их знатного земляка, оглянулся по сторонам, словно сейчас заметив весь тот люд, который с азартом наблюдал за ним, и двинулся, вытирая платком лысину, навстречу Захарову:
– Ну, что, пора двигаться?
Захаров деловито кивнул головой.
…В последний вечер от имени Президента Австрийской республики в честь высокого гостя был дан прием в Шеннбруннском дворце. На приглашениях с тисненым гербом, которые и мы, журналисты, нашли в своих номерах, была указана форма одежды – фрак, то есть двухвостый черный пиджак, кружевная рубаха, белая бабочка и белый жилет. Чертыхаясь, мы отправились по указанному адресу, где можно было взять напрокат это хитроумное обмундирование за счет австрийского правительства.
Добравшись не без опоздания до дворца, пройдя, скорее пробежав по анфиладе роскошных и тысячи раз описанных залов в направлении главного чертога, мы со смущением обнаружили, что никто из ближайшего окружения Хрущева, включая Косыгина и Громыко, и не подумал выполнять указания протокола. Прохаживаются себе в обыкновенных темных костюмах. Белые рубашки. Тусклые галстуки. С трудом узнав в подошедшем к нему «пингвине» меня, Аджубей ехидно усмехнулся.
Но где же сам виновник торжества? В самом центре Главного зала. Вместе с хозяином приема. Если бы не фрак на президенте Шерфе да не переводчик за спиной у каждого, их, сидящих в низких мягких креслах, можно было бы принять за двух зажиточных крестьян, вдоволь поработавших в течение долгого летнего дня и теперь отводящих за чаркой душу в неторопливой беседе.