Страница 27 из 30
В. М.: Да, там и Марков есть. Рассказ его. А тут роман Айтматова. Спрашиваю – ну как? Говорит – антисоветчина.
Спутник (высоченного роста мужчина, тип интеллигента из народа): Антисоветчина!
В. М.: Но вот странно, как-то не все это понимают. Говорил с Сергеем (не знаю, кто такой. – Б. П.). Говорит – не заметил. Как это можно не заметить. Как это читают!
Мой сосед по даче, тоже из «бывших», хоть и не такого высокого ранга – Николай Александрович Михайлов – удивился моему удивлению:
– Я тоже разговаривал с ним по этому поводу. Действительно, антисоветчиной называет. Он ведь советскую власть в наше-то время считает лучшим, что только может быть на свете. И не может понять, как это Айтматову могла такая фантазия прийти в голову, что есть где-то такая цивилизация неземная, которая якобы еще лучше нашей жизни.
…Уверен, что и в Твардовском, который был ему и за товарища старшего, и за отца родного, Абрамов тоже видел героя будущего своего романа. Вдова Александра Трифоновича Мария Илларионовна относила Абрамова к немногим людям, способным постоять за доброе имя ее мужа, что не мешало ей, образно говоря, трепать за уши любого, кто, ей казалось, этого заслужил.
Свидетелем одной такой трепки мне довелось быть в тот день, когда в июне 1980 года в зале Чайковского отмечался юбилей Твардовского.
Грустное и неприличное для глаз и уха было зрелище. Место и время мероприятия столько раз меняли, что уследить за этим могли только самые отчаянные поклонники поэта да казенные люди. В результате зал отнюдь не был переполнен, и занаряженной конной милиции, как и на похоронах Твардовского почти десять лет назад, делать было нечего.
Речи напоминали раешник.
Первую, открывая собрание, произнес Михаил Дудин, который тут же передал бразды правления Карпову, представив его как «Героя Социалистического Труда и первого заместителя главного редактора „Нового мира“».
– Того «Нового мира», – продолжал он с пафосом, – каждая тетрадка которого в течение 18 лет, с 50-го года, завершалась подписью Твардовского.
Карпов, который пришел в уже разгромленный «Новый мир», олицетворял, по словам Дудина, «преемственность того „Нового мира“ и этого, молодого…».
Сам Карпов начал с того, что «рано, очень рано ушел Александр Трифонович. Шестьдесят один год. Меньше среднего возраста московский писательской организации…»
Не помню уж, сконфузил или воодушевил оратора возникший в зале смех. Естественно, говорили о Твардовском как о великом русском поэте, старательно опуская его «новомирство». Этой его ипостаси коснулся, и основательно, только Олег Табаков, но и тому Егор Исаев, новоиспеченный лауреат Ленинской премии, – тут же избранный, читай назначенный, секретарем Союза писателей, попытался, со свойственной ему непринужденностью, сделать в перерыве выговор.
– Ну, это ты несерьезно. Не надо так было, – бубнил он, – не поработал ты…
Олег, у которого никогда не угадаешь, когда он всерьез, а когда играет – в том числе и самого себя, вытаращил на него глаза то ли по-унтер-пришибеевски, то ли под Петра Первого, расправил до отказа плечи, налил пухлые щеки малиновой краской и заорал:
– Вы кто та-ко-ой?
Ошарашенный Егор затараторил, оглядываясь по сторонам и дергая Олега за рукав:
– Ну брось, брось, что ты, меня не знаешь…
– Вы кто та-кой? – продолжал хулиганить Табаков вслед спине посчитавшего за благо ретироваться лауреата и, кажется, уже и Героя Соцтруда.
Федор на вечере сидел мрачный и к концу его сказал мне, что Мария Илларионовна просила его приехать «после всей этой говорильни» к ней на дачу и прихватить меня. Дорогой я вспоминал мое первое, заочное, можно сказать, знакомство с ней.
Дело было все в той же больнице, тем описанным выше летом 1949 года. Мы с Твардовским оказались в одной очереди к врачу, которая из нас двоих только и состояла. В холл вошла пожилая, просто одетая женщина. Александр Трифонович поспешно поднялся с кресла и пошел ей навстречу. Проводив до следующей двери, вернулся и занял свое место.
– Нельзя ли поинтересоваться, кто эта дама? – не без трафаретной игривости спросил я и, возможно, совершил ошибку, не добавив никакого эпитета, типа «интересная» или хотя бы «впечатляющая»… Александр Трифонович грозно, словно Табаков на Исаева, посмотрел на меня и отчеканил:
– Эта дама, милостивый государь, не дама, а моя благоверная супруга, Мария Илларионовна, с которой имею честь пребывать в браке на протяжении последних тридцати с большим гаком лет…
Не успели мы теперь с Федором порог хорошо знакомой ему дачи переступить, Мария Илларионовна говорит:
– Я думала, Федор Александрович, вы выступите…
– Выступлю? Так меня ж никто не приглашал…
– Как не приглашал… Мне сказали, что вы в списке. Думала, пусть хоть один порядочный человек скажет слово об Александре Трифоновиче. Не готовы? Не захотели? Так вот как вы относитесь к Александру Трифоновичу… От кого, от кого, но от вас я этого не ожидала.
– Она агрессивного темперамента человек, Мария Илларионовна, – комментировал по дороге домой Федор.
А тогда подстегнутый, но не обиженный упреком, которого не заслужил, стал рассказывать, как было дело. Как, приехав в Москву из Ленинграда, сразу же пошел к Витасику, то есть Виталию Озерову, который значился секретарем Союза по критике.
– Как это учуял Мокеич (Г. М. Марков. – Б. П.), не ведаю, но тут же объявился. Он большую волю Витасику дал. Как Шауро – Беляеву. Тот его звонком вызывает.
– Где же, – Мокеич говорит, – вы были, Федор Александрович? Мы вас искали, хотели предложить выступить, а вас нет…
– Неправда, это ваши холуи вас неправильно информировали. Меня нельзя было не найти. Я был дома. Но я и теперь готов.
– Теперь уже поздно.
– Почему поздно? Я выступлю!
– Тогда передайте нам ваш текст.
– Нет у меня текста. Я без текста выступлю. Что я, не знаю, что сказать?
– Нет, без текста неудобно. Такой ответственный вечер. Смотрю, Мокеич колеблется, явно для виду.
Тогда Витасик специально берет огонь на себя:
– Как угодно, Г. М., но я считаю, без текста нельзя. И вообще, уже поздно…
– Хорошо, – говорю, – я вам текст дам. Только представьте мне какой-нибудь пустой кабинет. И дайте бумаги…
Переглядываются:
– Нет, уже поздно. Это неудобно. Надо, чтобы и другие товарищи успели посмотреть, Нет, не успеть.
На том и покончили.
Мария Илларионовна не знала, плакать ей или смеяться, слушая Федора. Только рукой махнула и перешла к обсуждению очередного тома собрания сочинений Александра Трифоновича, его писем, в связи с чем она попросила у меня разрешения опубликовать приведенное выше письмо ко мне А. Т.
– Вы помните, он вам писал по поводу вот его? – кивок в сторону Абрамова.
– Помню? Да я это письмо наизусть знаю.
– Ну вот и хорошо, что договорились. А то я уж хотела вам звонить.
…Умудрившись родиться 29 февраля, Федор Абрамов праздновал свои дни рождения раз в четыре года. 29 февраля високосного 1980-го все совпало – и день рождения, и юбилей.
Что говорить, Федор Александрович знал себе цену. Но казалось, что той волне любви, обожания и преклонения, которая окатила его в тот день, не в силах был сопротивляться даже он. Сидел благостный и умиротворенный на сцене конференцзала ленинградского Дома писателей на Воинова и то подносил платок к увлажнившимся очам, то прочищал в надежде, что не заметят, схваченное судорогой горло. На следующий день, однако, когда вместе с ним, Мальцевым и Солоухиным мы оказались в парилке гостиницы «Гранд-отель», выяснилось, что вполне понятное юбилейное волнение не притупило памяти и наблюдательности юбиляра.
Соглашаясь с притворным смущением, что вчера был не вечер, а фурор, он в своих комментариях старательно делал упор на смешных сторонах события.
Особенно досталось его старому знакомому Феликсу Кузнецову, который когда-то родил термин «Четвертое поколение», отнеся его к Аксенову, Евтушенко, Ахмадулиной и их соратникам. И хотя он потом от этого поколения отступил, а может быть, именно поэтому, он предметом своих теоретических изысканий сделал творчество Федора Абрамова, Бориса Можаева и других «деревенщиков». Вот и в своем выступлении на юбилее он поставил Абрамова «на уровень той гряды, которая тянется от Эльбруса до Казбека».