Страница 24 из 108
«Невкусно!» — подумал я, и меня слегка затошнило. Я ушел от реки. Люди на улицах были угрюмые, полусонные. Иностранец снимал кино через щелку. Девушка, глядя в карманное зеркальце, мазала губы. Она шлюха. Они шлюхи — все до одной. В тени забора было холодно и полутемно, и чертовы неотвязные тополя булькали мелкой листвой. Тополя, тополя… песня. Кто-то хотел меня утопить. Ты, что ли, мастер? Да пуст мой карман, зря трудишься. Что, съел? Ну, то-то, знай наших! Надо бы еще вы… выпить. А? Бутылку уперли, падлы. Ну и город, одни ворюги…
Теперь поворот направо… Куда это я? Что-то холодно. Эк меня. Бррр. Значит, так: где я и сколько времени? Долго я путешествую. Я же шел вдоль Мойки. Вон она виднеется. Кажется, я был в отрубе. Надо же — автопилот сработал. Ушел же отсюда и снова здесь. Значит, так надо.
Меня знобило. Сильно тянуло по малой нужде. Я прошелся по набережной, ища подворотню потемнее. Забрел в какой-то угрюмый двор. Примостился между кирпичной стеной и высоким бетонным основанием стальной трубы, косые распорки которой делали ее похожей на баллистическую ракету. Когда я вышел оттуда, мне в глаза бросились высокие, сумеречно освещенные окна какого-то длинного одноэтажного строения. На дверях висела табличка с крупною, плакатным пером выведенною надписью. Я подошел поближе. Сознание вернулось ко мне почти полностью, так что надпись, которую я прочитал на дверях в полутьме раннего вечера, удивила меня:
УЧАСТОК «ПАЛЕРМО»
и чуть ниже помельче:
открыто по техническим причинам.
Недоуменно рассматривал я обыкновенную казенную дверь с натеками серой масляной краски. «Открыто, — подумал я. — Значит, можно войти?» Тут же за дверью раздались голоса, она приотворилась, и ко мне на булыжный двор вышли двое, оживленно переговариваясь.
— Надо увеличить давление эзотеры, — сказал тот, что повыше, снимая с локтя нарукавники.
— Подкрутить шестигранник?
— Ну ясно, что не пентакпь! — ответил тот, что с нарукавниками, засовывая их в портфель, и расхохотался. Не переставая смеяться, он внимательно и отчужденно глядел на меня, и, рассмотрев его лицо, я заметил, что нос его, необыкновенно бугристый и толстый, переходящий в густые пакляные брови, сделан из папье-маше.
— А ты что стоишь, голубчик? — вдруг подлетел он ко мне. — Видишь — открыто? Ну и ступай! — И он с неожиданной силой взял меня за руку повыше локтя и втолкнул в помещение.
Дверь за мной затворилась; я услыхал, как щелкнул сработавший замок.
— О, да в нашем полку прибыло! — услышал я веселые голоса из глубины помещения. — Давай-давай, не стесняйся! Вольф, наливай! Штрафняка ему!
Я растерянно огляделся. Помещение на первый взгляд представляло собой нутро обыкновенной газовой кочегарки. Правда, котлы, стоявшие вдоль стены, не работали, но запальники — стальные длинные трубы, в которые по гибким резиновым шлангам поступал газ, — были укреплены наподобие факелов отверстиями вверх, и каждый из них венчался языком пламени. Таких языков было много, штук десять, их неровный, прыгающий свет с трудом разгонял темноту. Пахло горелым газом, пролитым вином, человеческим потом. Синий табачный дым плавал под потолком.
— Да ты ползи сюда, не менжуйся! — кричали мне из глубины помещения. — Здесь все свои, люба! В нашем учреждении сегодня сабантуй!
Я решил откликнуться на их зов. Преодолев небольшой лабиринт из чертежных досок, поставленных кое-как, вразнобой, я оказался у продолговатого бильярдного стола, на зеленом сукне которого в беспорядке валялись обломанные куски хлеба, колбасы, сыра, табачный пепел. Удивило меня то, что сыр был обгрызан как-то мелко: зияли ровные полукружья откусов — небольшие, не человечьи.
— А, это ты, Никеша! — обратился ко мне восседавший как бы во главе стола, заросший до глаз густою черною бородой, совершенно незнакомый мне человек. — Наслышан, наслышан… А что, иди ко мне оформителем! Не обижу… А?
Я не нашелся, что ему отвечать.
— Да что это я, — сказал бородатый, — так сразу и подступаю. Вольф, сукин ты сын! Налей гостю!
Мне поднесли граненый стакан с темной жидкостью. Где-то совсем недавно я видел такие же зазубрины на венчике стакана. Я зажмурился и, сколько мог, выпил. Излишне, может быть, говорить о том, что питье было все то же — портвейн «розовый». Да, очень крупную партию этого товара прислали в наш город из молдавских степей.
— Ну как, пошло? — спросил меня тип со старушечьим острым лицом — тот, кто мне наливал.
— Спасибо, нормально, — ответил я, преодолев легкую тошноту, и поинтересовался, по какому случаю праздник.
— О, да ничего особенного… Сороковины отмечаем… по нашему… гм… знакомцу! — осклабился остролицый. — Кстати, ты его тоже, кажется, когда-то знавал… Его зовут Дима. Ну, художник-иллюстратор, Димитрий… Уж сорок дней, как преставился…
— Что вы говорите? — весь так и вскинулся я. — Не может этого быть! Я ж его видел сегодня утром!
— Пить надо меньше! — раздался из-за спин чей-то тонкий и злобный фальцет. Я попытался взглядом разыскать наглеца, но за кругом голов и плечей ничего, кроме пляшущих неровных теней, не увидел.
Я обратился к чернобородому.
— Скажите мне, это правда? — спросил я полным отчаянья голосом.
— Увы, мой друг, мужайся, но это факт! — ответил начальник, мясистое лицо которого выразило в эту минуту чувство оскорбленного достоинства.
— На поминки попал! — с издевкой проверещал все тот же тонкий и ненавидящий голос. Я не нашелся что отвечать. Неожиданное и острое чувство горя охватило меня с такой силой, что я уронил голову на руки и разрыдался.
— Ну-ну, успокойся, не горюй, бедный Йорик! — опустил бородатый мне на спину свою тяжелую длань, и я, содрогаясь, ощутил позвоночником его твердые и длинные когти. — Ничего, дело житейское… Покойному попросту незачем было жить… Ну, а мы, как видишь, его с удовольствием поминаем. Чем бы тебя отвлечь? Хочешь посмотреть машинное помещение? Это, так сказать, средоточие нашей деятельности… Вольф, проводи!
Вольф как-то нехорошо усмехнулся, отчего его острое лицо стало на миг еще безобразнее, и поманил меня за собой. Вытерев мокрые щеки, я отправился следом. Он провел меня в темный угол котельной, к двери, над которой горела красная лампочка. Набрал нужный номер на замке с шифром и, толкнув дверь, ввел меня в машинное помещение. Сквозь мутное, запыленное окошко я первым делом глянул на улицу, где синели негустые майские сумерки, и узнал бетонное основание той самой трубы со следами своего недавнего пребывания.
— Смотри! — сказал Вольф каким-то торжественно-страшным голосом.
Я посмотрел прямо перед собой. Сквозь узкое жерло печи я увидел слепящее пламя вольтовой дуги, а когда пригляделся, заметил — там, между двух угольных электродов, вьется, шипит, пузырится и истончается в дым чахлый крысиный трупик. Дым втягивался в отверстие за электродами, которое, как я понял, ведет к трубе, только что мною виденной.
Полуослепленный на мгновение, я отвернул голову от печи и спросил в ужасе и отвращении:
— Зачем это?
— Фирма «Миазм», — ответил Вольф лаконично, но глаза его горели каким-то непонятным мне торжеством. — Участок «Палермо». Снабжаем весь город.
— Уйдем обратно, — попросил я, отворачиваясь.
— Как хочешь, — ответил Вольф лаконично, — это нетрудно.
Когда мы вернулись к пирующим, я каким-то шестым, так сказать, чувством отметил, что настроение за столом изменилось. Царило тягостное молчание. Бородатый глянул на меня строго и сумрачно. Он собственноручно налил стакан до краев и, поставив передо мною, коротко бросил:
— Пей!
— Спасибо, мне, кажется, хватит…
— Пей, тебе говорят! Ишь, невежа…
— Ну, если вы настаиваете, — ответил я, машинально озираясь по сторонам, и отпил немного.
— Он слишком много знал! — раздался все тот же издевательский голос, и я, вскинув взгляд в ту сторону, откуда он прозвучал, увидел пухлое безволосое личико, лишенное подбородка. Глаза, встретившись с моими, изобразили деланный ужас.