Страница 105 из 154
Михайлов уселся на ручку кресла по другую сторону стола и, втиснув свою грудь между чернильным прибором и стопкой книг, кашлянул.
«Сейчас он кончиком пальцев проведет по губам и раздвинет усики, — весело подумал Студенцов, — приставит ладонь к уголку рта, чтобы услужливо оградить речь от постороннего уха».
— Мы можем себя поздравить с удачей, — начал он, — о главном хирурге ортопедического института говорят уже повсюду. Молва о том, что он на трамвайной остановке снимает калоши, прежде чем войти в вагон, дошла до министерства, там хохочут все без исключения.
Михайлову нечем было поздравить себя: историю придумал не он, распускать этот слух приказал ему директор, запретив что–либо прибавить от себя. Не впервые Петру Петровичу выполнять подобного рода задания, он знает, что его роль в них не слишком значительна, но директор не раз ему говорил: «Они нас попомнят» или: «Мы щадили их как могли», и Михайлов стал выражаться так же. На всякий случай он взглянул на Якова Гавриловича, несмело улыбнулся и, заметив, что тот благосклонно усмехается, громко расхохотался.
— Помните, как мы расправились с Подгайцем? В две недели профессора из города упекли.
Яков Гаврилович ничего не помнил и вспоминать не хотел. С профессором Подгайцем у него были нелады, тот куда–то уехал, и делу конец. Он достаточно наслушался всякого рода намеков, будто в этом была доля его вины.
— Это все, что вы хотели мне сообщить? — с досадой спрашивает директор.
«Какой дурак, — думает он о своем заместителе, — шагу не ступит, чтоб не сбиться на бестактность. И с такими людьми приходится творить науку».
Михайлов уже понял, что сказал лишнее, и спешит оставить неприятный разговор. Сейчас он выложит не менее интересную историю, ту самую, ради которой он пришел сюда.
Петр Петрович был твердо уверен, что деятельность заместителя складывается из двух равно важных функций: непрерывного обсуждения того, что давно уже решено и осуществляется в институте, и обязанности развлекать директора: балагурить, доносить и оговаривать товарищей по работе. Ничто, полагал он, не сближает так начальника с его подчиненными, как это внутреннее соприкосновение, эта истинно душевная связь. Направляясь к директору, заместитель всегда имел про запас какой–нибудь слушок, подхваченный или придуманный им самим, занятную сплетню или анекдот. Воспоминание о Подгайце подвернулось некстати, Яков Гаврилович не любил об этом вспоминать, что ж, найдется что–нибудь поважней.
— Андрей Ильич Сорокин, муж Елены Петровны, намерен просить вас принять его в наш институт. Крыжановцы в восторге: нашего, говорят, полку прибыло. Доволен и Степанов, а Сухов — тот пляшет от радости, как–никак свой человек.
Он мог бы еще многое добавить, но сейчас ему важно узнать, как подействовала эта весть на Студенцова. Нелегкое дело его застигнуть врасплох, уловить первое впечатление. Через несколько мгновений ни выражению лица, ни словам его нельзя будет верить. Петр Петрович увидел, как жесткая усмешка легла вокруг губ Студенцова, как две морщинки оттеснили ее, и выражение лица стало брюзгливым. Михайлов отнес это за счет Сорокина и самодовольно улыбнулся: Якову Гавриловичу не справиться с этой задачей, придется ему послушать совет заместителя и с ним согласиться.
— Мне кажется, что Сорокину нечего делать у нас, — произнес он тем тоном, который сам по себе служил уже гарантией, что ошибки быть не может.
— Почему вы так думаете? Вы лично не расположены к нему?
Студенцов сердится. Петр Петрович ему противен, и он рад случаю его позлить.
— Признайтесь, не расположены, попросту не любите его. Ведь так?
Вопрос этот обижает Михайлова. Он бросает на директора укоризненный взгляд, и его пунцовые губы капризно оттопыриваются:
— Помилуйте! Как можно! Ему просто нечего делать у нас. Он взбудоражит тех, кто и так неспокоен, обнадежит людей, которых мы с таким трудом поставили на место. «Науке, — говорили вы, — нужны благодатная среда и в первую очередь спокойствие».
Петр Петрович взглянул на того, чью мысль он сейчас процитировал, и остался довольным. Мог ли он подумать, что директор мысленно проклинает его, злится и негодует, как если бы намерение Андрея Ильича обосноваться в институте была его, Михайлова, затея.
— Сегодня этот человек заставит вас ассистировать ему на операции, — продолжал ничего не подозревавший заместитель, — завтра — согласиться с его установками, а разделаться с ним будет нелегко.
Директор слушал своего заместителя и напряженно припоминал, кого из семейства кошачьих он напоминает собой. Студентов перебрал в памяти все виды этой распространенной породы, подумал о ягуаре, леопарде, склонен был уже признать сходство Петра Петровича с барсом, но, взглянув на пышные бакены помощника, усомнился.
— Мы должны проявить в этом случае большевистскую непримиримость, — все более воодушевлялся Михайлов, — и не уступать. Нельзя, как это сказано в одной брошюре, за чечевичную похлебку уступить свое первородство. Пустить Сорокина сюда — значило бы допустить примиренчество самого худшего толка. Никто этого нам не простит.
Он красочно описывал, как одна уступка приводит к другой, принципиальность сменяется беспринципностью, попытка исправить положение порождает «гнилой либерализм» и от большевистской непримиримости не остается и следа.
Скорбная картина того, что ожидало Студенцова, набросанная Михайловым, не была наделена чертами оригинальности. Та же участь ждала всякого, кто, по его мнению, встал на опасную стезю политического двоедушия. Предупреждение могло лишь варьировать в тоне, в количестве и вескости цитат, призванных сделать непререкаемыми эти предсказания. Иногда пускались в ход и другие средства. Многозначительные слова и туманные понятия, сопровождаемые недобрым сверканием глаз и движением поднятого кверху пальца.
«Только не барс, — продолжал думать Студенцов, терпеливо перебирая в памяти многочисленное семейство кошачьих. — У того зверя такие же бакены, длинные узкие уши, заостренные кверху, и щетинистые волосы на верхней губе… Рысь! — чуть не вскрикнул он от радости, — конечно, рысь!»
Петр Петрович долго еще говорил об угрозе, нависшей над институтом, об Андрее Ильиче, которого следует держать подальше от учеников Крыжановского, и ушел с твердой уверенностью, что ноги Сорокина в институте не будет. Яков Гаврилович костьми ляжет, но не уступит.
В тот же день к Студенцову пришел Сорокин. Они встретились как старые знакомые, и сразу же у них наладился непринужденный разговор. Один рассказывал о своей поездке, о прогулке по сосновому бору, вдоль Волги, другой — о перемене, происшедшей с Еленой Петровной. Ничто не мешало их сердечной беседе, и они свободно переходили от одной темы к другой. Яков Гаврилович слушал собеседника, избегал с ним спорить и, высказывая свои соображения, не слишком настаивал на них. Когда ему казалось, что Сорокин не склонен с ним соглашаться, он умолкал, остальное довершала его улыбка. «Не стесняйтесь, — говорила она, — я слушаю вас».
Чувства, которые Андрей Ильич вызывал у Студенцова, трудно определить одним словом. Якову Гавриловичу всегда нравился зтот долговязый человек с копной черных непокорных волос, молчаливый, задумчивый, с выражением рассеянности на лице. Было нечто трогательное и привлекательное в его неуверенных движениях, слабой, незавершенной улыбке, как бы с грустью свидетельствовавшей, что ничто уже не заставит этого человека всласть посмеяться или улыбнуться от всей души. Было в этом облике и нечто такое, что вызывало в Якове Гавриловиче не благодушие, а настороженность. Он угадывал, что за внешним выражением доброты и слабости скрываются сила и незаурядная воля. Студенцов наблюдал ее в непримиримых статьях Андрея Ильича, в его речах на заседании общества хирургов и у себя в кабинете, когда Андрей Ильич отказался доверить институту лечение жены. Крепко запомнилась недобрая фраза: «Мы будем оперировать ее в нашей больнице, приемами, разработанными вами, и методом анестезии Крыжановского». Темные глаза его тогда широко раскрылись и взгляд стал острым и напряженным. Два противоречивых чувства испытывал Студенцов к Сорокину — глубокий интерес и настороженность, нечто схожее с тем, что испытывают благомыслящие люди к талантливому забияке.