Южане и северяне

— Не говорит, а словно речь толкает! Вот беда с ним…

— Говорит вроде правильные слова. А потом вдруг призывает всех воспрянуть духом, искоренить пережитки феодализма и японского колониального режима и принять активное участие в революции.

А деревенские женщины у колодца говорили:

— Странным стал третий дядя дома Квандон[23] с тех пор, как съездил куда-то дней на пятнадцать.

— Да. Уже совсем не смеется.

— Без улыбки он совсем не похож на себя.

— Все время произносит какие-то незнакомые слова вроде «идеология», «классы»…

— Вообще что это за слова, что они обозначают?

— Никто не знает.

— Очень странно, почему дядя вдруг так ведет себя.

Однако эти последствия посещения двухнедельных дневных курсов были еще цветочками по сравнению с тем, что произошло с ним после прохождения других курсов, более длительных. После проведения земельной реформы Пхунён уезжал еще на месяц, затем на три и, в конце концов, на полгода. Эти курсы были организованы соответственно городской и провинциальной парторганизациями, а также Центральным комитетом партии. После каждой поездки он менялся всё сильнее. Чётче вырисовывалась его идеологическая позиция, а в разговорах с людьми появилась грубоватая интонация. Взгляд становился более тяжелым, злым и холодным. Он ходил в незнакомом головном уборе черного цвета, похожем на ленинскую кепку, и всегда носил с собой большую тетрадь в чёрной обложке.

В общении с людьми Пхунён вел себя скромно и сдержанно, а потом вдруг взрывался и становился неуравновешенным, а порой и непредсказуемым. Одним словом, теперь он был совсем непохож на человека, который всю жизнь прожил по нашим деревенским законам и обычаям. Скорее, он стал напоминать тот неуместный и непонятный многим портрет генералиссимуса Сталина, который был так похож на руководителя среднеазиатской цирковой группы…

Бывало, Пхунён всё же отпускал какие-то шутки. Но делал это так шаблонно, что в них все равно ощущался пропагандистский привкус. Ни о каком естественном поведении этого человека речь уже не шла. Люди в недоумении задавали вопрос: как же он дошел до такой жизни? Когда-то Пхунён был трудягой, веселым и общительным человеком, но теперь от всего этого не осталось и следа. Он смотрел на людей как на объект пропаганды. Считал их строительным материалом. Одним словом, Пхунён стал неприятным, мерзким человеком. Даже на досуге он прибегал к пропагандистским уловкам и портил всем настроение.

Вообще складывалась какая-то странная ситуация: с одной стороны, слова Пхунёна были правильными, даже очень правильными. Но с другой стороны, они не воспринимались людьми. А наоборот, вызывали отрицательные эмоции.

О бывшем Пхунёне тосковал не я один. Крестьяне, получившие землю во время аграрной реформы, были благодарны ему. Но они никак не могли привыкнуть к столь крутым переменам в жизни, особенно к тем, что касались человеческих отношений. Ухудшались отношения между соседями, родственниками и другими близкими людьми. Жители деревни должны были как-то выживать в условиях сложившейся политической обстановки. Кто-то должен был идти вместе с Пхунёном, а кто-то — против него. Третьего пути попросту не было. В деревне происходило классовое расслоение, породившее вражду и ненависть между односельчанами.

Я открыл глаза и, приподняв голову, через открытую дверь посмотрел на синее море. Непроизвольно усмехнулся, подумав, как быстро изменились судьбы двух людей — Пхунёна и Ёнбёнского Товарища за прошедшие пять лет. А ведь как славно трудились когда-то деревенские мужики на родной земле! Как веселились и наслаждались жизнью…

Со временем, став деревенским активистом, Пхунён все быстрее терял былой облик естественного, доброго парнишки. Он становился совсем другим человеком. А вот выходец из Ёнбёна всегда был пассивным членом общества. В таком состоянии он и был мобилизован в армию. Кстати, во время земельной реформы бесплатно получили свою долю земли и другие новобранцы: человек по прозвищу Батат из Чонпхёна, Ёнхынский Папаша и Ковонский Дядюшка.

Может быть, поэтому они казались самыми жизнерадостными людьми в нашем отряде, прослыв отъявленными возмутителями спокойствия. Особенно отличались Ёнбёнский Товарищ и Но Чжасун из Янъяна. Тогда мне казалось, что, если бы на их месте был Пхунён из нашей деревни, эта роль ему бы очень подошла…

4

Поздним вечером того же дня мы покинули Кочжин и снова отправились в путь. Отряд двигался без особых происшествий, возглавляемый новым проводником. Рядом с ним во главе колонны шел главный начальник. Вслед за ними продвигались первый и пятый взводы. Ночью порядок движения мог быть несколько нарушен. Поэтому заранее, опасаясь воздушной разведки противника, мы двигались двумя широкими рядами, оставив в середине дороги определенное пространство. В этой тревожной обстановке молодые командиры взводов, а также их заместители следили за порядком в своих подразделениях.

Как и в прошлую ночь, наш первый взвод шел в авангарде колонны. Вообще в порядке движения никаких особых изменений не было. Вот только несколько человек из компании Ким Докчина и Ян Гынсока оказались в хвосте взвода. Что касается компании Ёнбёнского Товарища, то они двигались в том же расположении, как и в прошлую ночь, а господин Чо Сынгю шел вплотную за Но Чжасуном.

Как и следовало ожидать, разговор, свидетелем которого я стал после обеда накануне, закончился безрезультатно. Это было закономерно. В нашем отряде не хватало членов партии, чтобы организовать дееспособную партячейку. К тому же через десять дней это подразделение должно быть расформировано — нас присоединят к основному воинскому подразделению.

В этих условиях невозможно было создать партийную ячейку и тем более осуществить какой-либо план силами нескольких возмутителей спокойствия. В нашем отряде находилось более двух сотен здоровых молодых людей, случайно набранных из самых разных мест. А вот настоящего коллектива с общими интересами не было. Этих безвольных людей не интересовали текущие события. Они, как говорится, плыли по течению. Про себя я подумал, что недовольство текущим руководством постепенно исчезнет и вопрос будет закрыт. Я тяжело вздохнул и заставил себя успокоиться.

Тишину теплого летнего вечера нарушало лишь кваканье лягушек на залитом водой рисовом поле. Дорога, по которой шла наша колонна, разделяла поле пополам. Лягушки замолкали при нашем приближении и снова начинали квакать по осторожному сигналу самой старой жабы, как только мы удалялись. Шум стоял такой сильный, что казалось, эти звуки одновременно издают тысячи лягушек. Если бы немного отвлечься от реальности и пофантазировать, можно было представить, что это не кваканье, а громкоголосые реки и горы поют хором.

С наступлением темноты новобранцы уставали и становились вялыми. В некоторых случаях даже отделялись от строя, забывая, что они идут в общей колонне, а иногда даже посвистывали. Дорога была извилистая, но в вечерних синеватых сумерках можно было увидеть дома, прижавшиеся друг к другу у подножья горы. Дорога проходила через центральную улицу деревни.

В темных двориках своих домов крестьяне разжигали костры из стеблей дикого шпината — для отпугивания комаров. В воздухе чувствовался характерный, чуть едкий, но приятный запах. Деревенские жители — в основном дети, старики и женщины — приветствовали нас молча. Прямо у дороги стоял небольшой коровник. Животные жевали солому и испускали горячий пар. Все коровники одинаковые, но этот был особенно похож на сарай Пхунёна из дома Квандон. Он был точно так же построен в форме буквы «г» и своей узкой стороной упирался прямо в дорогу.

Говорят, что после японско-китайской войны[24] в нашей деревне был такой забавный случай. Однажды летним вечером один японский полицейский с саблей на боку вошел во двор дома Квандон и тут неожиданно прямо носом столкнулся с огромным быком, который неторопливо жевал солому, испуская теплый пар из ноздрей. Японец до смерти испугался и успел только сказать:

23

Третий по счету дядя в доме семьи Квандон.

24

Речь идет о японско-китайской войне, которая началась 7 июля 1937 года вторжением японских войск в Китай. Продолжалась до поражения Японии в 1945 году.