Страница 15 из 69
Теперь он утверждал, что вся история с «тяжким преступлением» и с «чужим паспортом» — вымысел: на Пражской конференции «…я Ленину, Григорию, Каменеву создал легенду, что я нелегальный, что у меня есть преступление в молодости, которое может повредить делу»; эту легенду он придумал, когда Ленин заговорил с ним о возможности выдвинуть его кандидатуру на выборах в Государственную думу. Свой отказ он мотивировал тем, что принесет «вред себе и партии», но отказывался недостаточно решительно, «не настаивал» — отчасти потому, что это предложение оказалось для него неожиданным, отчасти потому, что оно было все же заманчивым. Именно нерешительность он ставил себе в вину как «сознательное преступление»: «…разве я за эту легенду боролся, разве я представил ее в таком виде, чтобы Ленин и Григорий не согласились на это…»[135] (то есть решили не выдвигать его кандидатуру).
Желание Малиновского стать депутатом, о чем выше уже говорилось, и опасения в связи с этим (для них имелись основания) не противоречат друг другу. В остальном изложение разговора с Лениным совпадает с тем, как пересказали его Виссарионов, а затем Зиновьев. Довольно близко и изложение реакции Ленина: у Малиновского — «Ленин не спрашивал подробности — в чем дело»; у Виссарионова — Ленин отнесся к рассказу «с полным доверием». Таким образом, единственное отличие показаний Малиновского в 1918 г. от всех других свидетельств, включая его собственные показания в прошлом, — это признание, что он сочинил на Пражской конференции (а значит, повторил и в Поронине) «легенду». Себя он при этом не выгораживал, никакой выгоды из этого признания извлечь он не мог; наоборот, утверждая, что совершил политическое преступление, неизвестное еще обвинителям, он усугублял свою вину перед судившей его партией. Но это означает, что все, так старательно им запутанное, он же в конце концов и распутал, сказав, наконец, в 1918 г. правду: от рождения он был Малиновским — что и было зафиксировано в приговоре суда и полностью согласуется с тем, что мы знаем о его брате, и с документами о судимости.
Второй, но, по-видимому, невыдуманный переломный момент его жизни относится к весне 1905 г.: увидев, как по Измайловскому проспекту, мимо казарм ведут под конвоем рабочих-забастовщиков, он открыто выразил им сочувствие и «возмущал солдат». На него донесли и предложили на выбор — идти под суд или отправляться «добровольцем» на русско-японскую войну. Он выбрал второе, его даже произвели в ефрейторы, но уже в Могилеве пришло известие об окончании войны, и маршевый батальон, с которым он был отправлен летом 1905 г., возвратился в Петербург. В апреле 1906 г. Малиновского уволили в запас.
Снова он оказался перед выбором: вернуться в Польшу или оставаться в Петербурге. Он предпочел остаться, возможно, по очень простой причине — здесь у него была уже невеста, Стефа, прислуга ротного командира. Через месяц после увольнения Романа из армии они обвенчались. Поступив на завод «Лангезипен», он быстро выдвинулся как активист рабочего движения. Еще будучи солдатом, он участвовал, переодевшись в штатскую одежду, в манифестациях протеста после 9 января. В 1906 г. ему приходилось охранять митинги (на одном из них выступал популярный тогда оратор студент-большевик «товарищ Абрам» — под этим псевдонимом скрывался будущий обвинитель Малиновского Николай Крыленко)[136].
Все это мало похоже на биографию заурядного уголовника. В рабочее движение Малиновский вошел естественным образом — не «пробрался» туда, не «втерся в доверие», как нередко утверждали потом. По, конечно, он и не переродился полностью от соприкосновения с новой средой, тем более, что и среда эта была достаточно пестрой.
Нет необходимости ни преувеличивать, ни преуменьшать то, что отличало и выделяло его среди питерских металлистов. На заводах можно было встретить в это время и бывших сельских жителей и горожан; первые преобладали. Заводской рабочий — сын дворянина, понятно, был исключением. Но и многие недавние крестьяне, брошенные в городской водоворот, чувствовали себя увереннее в большом коллективе, тянулись, ради этого, подобно Малиновскому, к «тяжелой работе» — в отличие от их отцов и родни, для которых пределом мечтаний в городе было собственное торговое дело, а верным путем к этой цели — карьера приказчика. Малиновский лишь раньше и решительнее многих оборвал прежние социальные связи. И хотя он был родом из польской деревни, его не тянуло обратно оставленное там хозяйство, как многих выходцев из русских деревень.
Несомненно, он был образованнее среднего рабочего. На вопрос удивленного его речью председателя IV Государственной думы М.В.Родзянко — какое у Вас образование? — он ответил: домашнее; так оно, скорей всего, и было, но домашнее образование в культурной семье дало ему, конечно, больше, чем могли дать большинству рабочих сельские или городские начальные училища (к 1914 г. даже в столице не все рабочие были элементарно грамотными, среди рабочих-мужчин грамотных было 82 %, среди работниц — 56 %). Но пример старшего брата и сестер не мог не напоминать ему, что он остался недоучкой. Как и многие другие молодые рабочие, он стремился учиться дальше, усиленно занимался самообразованием. Природные способности помогали ему быстро впитывать идеи, насыщавшие революционную атмосферу, прежде всего идею классовой борьбы за социальную справедливость.
Принято думать, что «рабочую интеллигенцию» составляли непременно высококвалифицированные рабочие. Таких рабочих на петербургских заводах действительно называли «интеллигентами», «грамотеями», заводская администрация их ценила, нередко не обращая внимания на их неблагонадежность, укрывая от полиции и даже переманивая с других предприятий. Малиновский к их числу не принадлежал. «Работу я знал плохо, — вспоминал он о времени, проведенном на заводе «Лангезипен», — но поляк мастер Бернацкий относился ко мне снисходительно», однако «я при всем его хорошем ко мне отношении ненавидел его…».
Революция открыла перед политически активным слоем рабочих невиданные раньше возможности самореализации вне производства. Последующее резкое их сужение вызвало разочарование и апатию, привело к распространению всякого рода суррогатов общественной активности — от участия в разбойных «экспроприациях» до выпадов против интеллигенции во имя развития «рабочей самодеятельности», — впрочем, не без влияния экстремистов-партийцев из самой интеллигенции. Во всех такого рода акциях и настроениях находила выражение примитивная революционность, в которой жажда мести обществу соединялась с желанием любыми средствами утвердить себя. Вербуя агентуру в такой среде, охранка по существу предлагала участникам революции своеобразный способ удовлетворения честолюбивых и карьеристских поползновений (и то и другое, как мы видим, было свойственно Малиновскому в высокой степени), не требуя при этом разрыва с революционным движением. Тем самым формировалась некая промежуточная, духовно маргинальная группа, обслуживающая господствующую систему, но не принадлежавшая ей целиком ни по социальному положению, ни по мировоззрению.
С такой точки зрения и следует подходить к вопросу о том, когда Малиновский начал предавать товарищей. Несмотря на проводившиеся в 1917 и 1918 гг. расследования, вопрос этот так и остался непроясненным. В сохранившихся документах московской охранки данные о провокаторской деятельности Малиновского в предшествующий поступлению на службу период отсутствуют. Единственное исключение — приписка рукой вице-директора департамента полиции Виссарионова на справке о деятельности секретного сотрудника «Портного» за 1912 год: «С 1906 по 1910 г. [был] секретарем Петербургского] союза металлистов. «Эрнест» — в 1907 и 1910 г. говорил добровольно с начальником] охранного] отделения] по телефону; чл[ен] партии с 1901 г.»[137]
Об этот документ споткнулись обе следственные комиссии. Вероятно, Виссарионов записал чье-то устное сообщение, так как текст сплошь состоит из неточностей: секретарем союза металлистов Малиновский в 1910 г. уже не был; если что-то он и сообщал по телефону, то не начальнику, а начальникам охранных отделений — в 1907 г. в Петербурге, а в 1910 г. — в Москве. Но в Москве он носил кличку «Портной» (не потому, конечно, что работал портным, как можно кое-где прочитать; клички выбирались по контрасту с реалиями биографии и облика агента). И наконец, с партийными организациями он соприкоснулся впервые в 1906 г., но никак не в 1901 г. — почти весь этот год он находился в тюрьме. В показаниях 1914 г. он отметил только, что в 1902–1903 гг. встретился, работая в оружейных мастерских Измайловского полка, с социал-демократом, петербургским рабочим Семеновым, который оказал на него большое влияние[138]. Войти в социал-демократическую организацию до революции он не мог.
135
Дело провокатора Малиновского. С. 138, 143, 210.
136
Там же. С. 207; Материалы следственной комиссии… // Вопросы истории. 1993. N* 11–12. С. 72.
137
Дело провокатора Малиновского. С. 62–63.
138
Материалы следственной комиссии… // Вопросы истории. 1993. № 11–12. С. 70.