Страница 77 из 104
Женщина слабо трепыхалась в его руках, вымученно хрипела, но силы и жизнь покидали ее вместе с кровью, которая насыщала норда. Ничего слаще, ничего более пьянящего никогда не вкушал Онмунд. Рыча, он впивался клыками в шею и руки Матильды, вгрызался в плоть, упиваясь. Жажда отступала, жар стихал, и мышцы наполнялись бурлящей силой и бодростью. Оторвавшись от обмякшей женщины, колдун утер рот рукавом. Ладони, грудь и одежда были залиты кровью, остекленевшие глаза женщины слепо устремлены в потолок, а бледный рот приоткрылся в немом крике. Но вампиры буквально исходили торжеством. Эсташ довольно ухмылялся, Ирмагард подпрыгивала на месте от переизбытка чувств, а Даан и Гоуэн многозначительно ухмылялись. Онмунд поднялся на ноги.
— Вечность приняла тебя в свои объятия, брат, — альтмер развел руками, — теперь ты один из нас. Ты поможешь вернуть клану Гравирир былое… — лицо эльфа чуть вытянулось, когда он увидел в пальцах колдуна огненный шар. Он не успел ничего сказать – заклинанием юноша поджег его мантию.
— Ты что творишь, ублюдок?! — взревел Даан, бросаясь к норду, но золотисто-алый поток пламени ударил его в лицо. Борода и косматая грива вспыхнули мгновенно, глаза вампира лопнули от жара. Ирмагард завизжала и бросилась прочь, но Гоуэн оттолкнул ее и первым выскочил из камеры. Онмунд шагнул к вампирше. Девушка взирала на него круглыми от ужаса глазами, в которых плескался страх.
— Нет… нет, прошу, пожалуйста… — она встала на колени, — умоляю, не нужно… — Ирмагард подползла к северянину, протягивая руки. Отвращение закипело в душе мага. Сколько людей так умоляли ее о пощаде?! И скольких она убивала, истязала, как несчастную Матильду? Он замахнулся было, но тяжелый удар по голове сбил его с ног. Даан с воем шарил руками перед собой. Почерневшая кожа лоскутами свисала с его лица, кровь и сукровица сочились по обожженной плоти. Вампиресса, рыча, кинулась к Онмунду, но бледно-голубое лезвие магического меча описало дугу в воздухе… голова Ирмагард упала под ноги Даану, и он, запнувшись, тяжело рухнул на тело Матильды.
— Сука! Паскуда! — вопил он, размахивая руками и ногами. — Мы подарили тебе бессмертие! Силу и вечную жизнь, и вот как ты нам отплатил?!
— Каков подарок, — сухо промолвил юноша, ставя ногу на шею вампира, — такая и плата.
***
Камо’ри с самым искренним выражением вины на умильной морде сидел на кровати, ссутулившись будто нашкодивший котенок. Забинтованная нога покоилась на подушках, а рядом на столике – кувшин вина, засахаренные сливы и сладкие пироги, но каджит старательно притворялся узником в цепях, который очень раскаивается.
— Сестрица, ну, прости… — он взглянул на Ларасс робко, но она не могла не заметить лукавый огонек, сверкнувший в его глазу, — ну, перестарался я, с кем не бывает.
— Перестарался?! Нажраться скумы и вина до зеленых даэдра, а потом идти резать моих людей, это ты называешь перестараться?! — сутай–рат сжала кулаки, впиваясь когтями глубоко в ладони, до боли, до крови. Братец любит яды, сталь его скитимаров уже пропитана смертоносной отравой. Бриньольф метался в горячечном бреду почти два дня, так рвался куда-то, что приходилось привязывать его к кровати. Дхан’ларасс с разрывающимся от тревоги сердцем всю ночь просидела у постели вора, котята плакали, испуганные, никак не хотели спать и идти на руки Векс и Тонилле, выгибались и шипели. Всегда тихая Санера даже расцарапала редгардке щеку, а Дро’Оан прокусил воровке пальцы. Белокурая имперка до сих пор канючила, мол, из-за клыков пальцы ловкость потеряли и замки она взламывать больше не может. Какие к даэдра пальцы?! Бриньольф едва в царство Аркея не отбыл, шов на животе несколько раз расходился, рана вспухала и гнила. Делвин мрачно шутил, что украсть им придется жрицу Кинарет, но Ларасс было не до смеха. Ее душили слезы, и давящая боль терзала сердце. Воровка не страдала так со смерти родителей.
Через день и ночь мучений и зыбкого сна, рассыпающегося от каждого звука, каждого шороха, вору стало лучше, Векелу удалось даже влить в северянина немного бульона. Сейчас Бриньольф спал, и ослабевшая от усталости и облегчения каджитка решила проведать детей и брата. Пообнимавшись с сыном и дочерьми, сутай–рат немного даже повеселела, но одного взгляда на Камо’ри, вальяжно развалившегося на постели хватило, чтобы ярость вскипела в душе Дхан’ларасс, словно лава в жерле Красной Горы. Только любовь к покойной матушке удержала ее от того, чтобы схватиться за кинжал и добить этого вшивого кошака! Кто знает, чем бы все закончилось, если бы воровка не вернулась.
— За мной пришли мои парни. Мы отмечали ремонт корабля. Не тревожься, скоро я вас покину, — он озорно улыбнулся и откинулся на подушки, похлопал по одеялу рядом с собой, приглашая сестру присесть. Раздраженно хмыкнув, Ларасс все же опустилась на краешек кровати. Руки пирата тут же обвили ее талию и легко повалили воровку на перину. Каджитка недовольно дернулась, зашипев сквозь зубы, но заворочалась, устраиваясь поудобнее на груди брата. Камо’ри принялся легонько поигрывать густой бежево-серебристой шерстью на загривке сутай–рат. Дхан’ларасс тихо замурлыкала, прикрыв глаза. Объятия пирата вернули ее в детство, когда в ночную грозу она забиралась к нему в постель. Каджит всегда был смелым до сумасбродства. В десять лет он забрался на крышу в поисках птичьих гнезд, сорвался и упал в канал, в тринадцать напился пьяным и повздорил со стражниками. А теперь он ходит под парусом собственного разбойничьего судна, и никакой шторм брату не страшен.
— Соловушка, — усмехнулся Камо’ри, и его дыхание горячей волной пощекотало ухо воровки, — будешь скучать по каджиту или станцуешь на столе с обнаженной грудью? — он хрипло засмеялся и охнул от тумака в бок. Светло-лазурные глаза Ларасс обожгли его обиженно – возмущенным взглядом.
— Ты обещал никогда не упоминать об этом! — взвилась каджитка, вздыбив шерсть. До сих пор стыдно вспоминать, как она на спор сплясала нагая в рыночной площади в день праздника Весны. Потом почти два года сутай–рат изводили насмешками и грязными шуточками, стражники свистели ей вслед, а Сибби Черный Вереск, тогда еще живой, все зазывал в семейное поместье. Ночью. Когда его матушка отсутствовала. Воровка смешливо сморщила нос. Видимо, у них тяга к хвостатым в крови, эвон как его сестрица на Камо’ри облизывается. Положив голову на плечо брата, каджитка, подумав мгновение, сложила на него руки и ноги. Пират только вздохнул.
— Что, сестра, будет тебе не хватать Камо’ри? Уж поди устала от меня, ждешь не дождешься когда же я отплыву.
— Болван, — буркнула воровка угрюмо, — когда я тебя еще увижу?! Вдруг шторм или на военное судно напорешься? Или меня казнят у дворца ярла… — пират нахмурился, услышав в голосе сестры слезы. Он потерся носом о ее лоб, утешающе шепча:
— Ну, сестрица, чего реветь-то? Мы рождаемся, живем, умираем. Гибель на борту со скитимаром в руке — достойная смерть. Будешь потом рассказывать племянникам, что дядька их как мужчина… — Дхан’ларасс уже ревела в голос, спрятав лицо на шее Камо’ри, прижимаясь к нему так тесно, что едва не спихнула с кровати. Каджит покрепче обнял рыдающую сестру, едва сдерживаясь от смеха. Соловушка, uakie, такая суровая, решительная королева воров сейчас плачет у него на плече. Сутай–рат погладил ее по плечам. Дурочка. К чему цепляться за жизнь, оставлять ее пылиться на полке и тухнуть, когда можно прожить ее так, что потом песни будут складывать, — не реви, хватит уже солить мое плечо! Я ж вернусь еще, гостинцев тебе привезу и заморышам твоим, — лизнув Ларасс в нос, Камо’ри аккуратно, чтобы не потревожить раненую ногу, повернулся на бок, — знаешь, когда ты тогда ворвалась в «Буйную флягу», я было подумал, что порешишь меня за вора своего. Так на меня взглянула… твои глаза ранили сильнее, чем кинжал Бриньольфа.
Каджитка фыркнула, кончик хвоста дернулся.
— Была такая мысль. Обоих бы вас прикончить, чтоб другим не повадно было скуму жрать как не в себя да кидаться друг на друга.
— Да я не о том, сестрица. Уж больно часто ты на него заглядываешься. А он на тебя и того чаще. Что, тоже на безусых потянуло?