Огонь и сталь

Таверна пахла медом, свежевыпеченным хлебом, кислым вином и дымом. Самые сладкие запахи в морозную ночь. Белое Крыло не решилась снять капюшон. Мало ли, вдруг ее узнает Эльда или Нильс. Подобная мысль пробежала по губам босмерки горькой ухмылкой. Узнают ее, как же, они-то и ее имя, должно быть, тогда не запомнили. Со второго этажа трактира лилась тихая печальная мелодия флейты. Новый бард «Очага и свечи» наигрывал колыбельную. Думает, норды спать будут лучше? Вязаные половики, укрывающие дощатый пол, скрадывали звук ее шагов, повар, дремлющий прямо за прилавком, даже головы не поднял. Когда-то давно, еще в другой жизни, пока норд бессовестно предавался сну на рабочем посту, эльфка нарисовала на лысине Нильса углем рожицу. Ох, и хохоту было, когда двуликий Нильс шел по улице, багровый от смущения и непонимания, а вслед ему летели смешки да язвительные шуточки.

Тинтур ударила ладонью по столешнице. Повар вздрогнул, нехотя разлепил веки. Тонкая струйка слюны, сбегавшая с уголка его рта, терялась в седой, спутанной со сна бороде.

— Чего расшумелись? — недовольно прошамкал старик, протирая слезящиеся глаза, — чего надоть? Еды, комнату?

— Комнату. И завтрак, — монеты, лукаво поблескивая, подскочили на затянутой в перчатку ладони Белого Крыла и с тихим звоном скрылись в ее кулаке. Блеклые глаза Нильса алчно вспыхнули.

— Это мы мигом, барышня, — выудив из кармана ключ, северянин во всю прыть своих немолодых ног выбежал из-за стойки, — может, еще воды горячей, чтобы умыться? За пять септимов вечером и утречком, еще мыльца кусок.

Девушка согласно кивнула. Не узнал все-таки. Сожаление укололо едва ощутимо, будто бы робко, обжигая холодком. Ностальгия всего по нескольким неделям, запечатлевшихся в памяти вереницей картинок, калейдоскопом лиц, цветов и запахов, оказалась намного сильнее. Тонкая нить, которой Тинтур была привязана к Виндхельму, грубо порванная в ту снежную ночь, сейчас кровоточила, роняя алые слезы.

***

Сталь может стать пьяницей. Пристраститься к алому так, что будет захлебываться, страдать даже по одной-единственной капле, пить алчно, но никак не утолить свою жажду. А может, клинок лишь отражает желание хозяина, исступленную страсть того, кто сжимает его в руках? Сталь холодна. В алой раскаленной жизни крови она хочет просто согреться.

Эльфийский кинжал выточен из лунного камня и закален магией, но годы и морозы искрошили изящно изгибающееся лезвие, истерли позолоту, а орлиная голова, венчающая рукоять, лишилась кончика клюва, глазницы зияют одинокой чернотой. Интересно, какими драгоценными камнями смотрел на мир этот кинжал? Рубинами, алыми, словно закат, или изумрудом, искрящимся безумием и хитростью?

Булькающий надрывный кашель отвлек девушку от созерцания оружия. Сидя на колченогой, скрипящей от натуги скамье она равнодушно взглянула на мужчину, силящегося подняться на ноги. Руки не слушались, расползались в разные стороны, и человек со стоном упал на пол. Сидящей в безмолвии босмерки он не замечал. Забыл об ее присутствии. Все его мысли занимала жгучая боль, терзающая кисти рук и уши.

— О Кинарет… что… избавь меня от мук… — норд сел, в изнеможении прислонившись спиной к стене. Глаза уже привыкли к густому мраку, различали предметы. Ладони перепачканы чем-то липким, кровь струится по шее, рубашка на груди успела промокнуть и отвратительно льнула к коже. Кьелл не помнил, как оказался в подвале. Вроде… выпил пару кружек меда с парнями, пошел домой… девица, закутанная в плащ, но даже одежда не скрывала ладной фигурки. А Кьелл-то мужик хоть куда, не мог бедняжку бросить в ночь на улице! Пришли они к нему, норд только потянулся снимать с нее плащ… и темнота. А потом – мучительное пробуждение в подвале, наполненное болью и тошнотой.

— Ну, мразь, попадись мне только, — прорычал Кьелл, пытаясь протереть глаза, и глухо закричал от боли, объявшей его пальцы. Непереносимо, словно кожу с него содрали. Но мгновение мужчина даже перестал дышать, и снова затхлая тишина погреба наполнилась ужасом и отчаянием его крика. — Руки! Мои руки!..

— Руки твои на месте, — холодно молвил девичий голос. Пара мерцающих золотистых глаз впилась в его лицо, скрытое темнотой, — и пальцы тоже. Не вопи, все равно никто не услышит.

— Ах ты… ты! ТЫ! Да я тебя… — ярость и гнев придали ему силы. С ревом Кьелл вскочил на ноги и бросился на девушку. — Сиськи отрежу и свиньям скормлю, сквернавка!

Она не ответила на оскорбление, лишь сильнее распалив злость северянина. Ишь чего удумала шлюха, Кьелла, внучатого племянника двоюродного брата Вулвулфа Снегохода, обдурить решила?! Чай он не пес да не отродье остроухое, что б им помыкали! Норд, позабыв об искалеченных пальцах, сжал было горло девицы, но щербатое лезвие крест на крест располосовало его живот. Глухо охнув, он схватился за рану. Клинок распорол кожаный жилет и рубашку, горячая жижа опалила израненные пальцы Кьелла, словно не кровью он истекает, а лавой, будто кишки его наполнены расплавленным железом. Мужчина как мог зажимал раны, боль оглушала, дробила рассудок и сознания, накатывала исполинскими волнами, сметая остатки воли и храбрости. Девушка играла кинжалом, крутила его в ладони. Сквозь бешеный стук сердца, эхом отдающийся в ушах, северянин слышал, как лезвие рассекает воздух.

— Помнишь, что ты сказал тогда? — кинжал плясал в тонких пальцах, она смотрела на него глазами зверя, жестокими и безжалостными. — Помнишь? «Все поют, даже талморские шпиончики, когда с ними толкует настоящий норд». Помнишь?

Глаза Кьелла расширились от удивления и ужаса. Презрение исказило его лицо уродливой гримасой.

— Что, остроухая что ли, а?! Падла эльфийская?! — он ринулся на эльфку, но сильный удар в грудь вынудил его распластаться на полу. Воздух выбило из его легких, под сомкнутыми веками взрывались звезды. Страх сжал его в ледяных объятиях, из которых Кьелл тщетно пытался вырваться. — Ну, тебе это с рук не сойдет! Ты кровью заплатишь! Головой, тварь талморская! Ярл Ульфрик…

— Ярлу Ульфрику делать нечего, как заниматься какой-то сдохшей паршивой собакой, — голос абсолютно спокоен и меланхоличен, — ты не узнал меня, Кьелл, верно? Не одному эльфу ты угрожал, не над одним издевался.

— И что? И ЧТО?! Скайрим для нордов, поняла, сука?! — он плюнул, целясь ей в лицо, но промахнулся. Непрошенные слезы струились по его щекам, как немое приветствие смерти. Холод уже запустил зубы в его тело, мазнул языком по коже, вызывая вереницу мурашек. Никогда еще Кьелл не был таким беспомощным и жалким, таким слабым. Даже когда старшие братья запихали его в бочку с помоями, где он просидел до вечера. Эльфийка грациозно поднялась на ноги, кинжал описал дугу в воздухе.

— Упокойся с миром, сын снегов, — прошептала она еле слышно, — да смилостивятся боги над твоим жестоким сердцем…

Молилась она не его богам, не Девяти! Они бы не позволили так страдать норду, когда через несколько часов Кьелл, истерзанный, с радостью принял последний поцелуй кинжала эльфийки. Ведь его ждет Совнгард…

***

Утро наступило слишком скоро. Волчья кровь не давала ей сна, но это невеликая цена. Тинтур потянулась, выгибая спину и коснувшись пальцами ног спинки кровати. Под шкурами было тепло и уютно, и эльфку, урожденную Валенвуда, вовсе не прельщало вылезать на мороз. Босмерка с удовольствием провела бы еще несколько часов, нежась в кровати, но Виндхельм лишал ее покоя, волновал кровь. С тяжелым печальным вздохом она спустила ноги на пол. Гуляющий по полу проказливый сквознячок по-кошачьи потерся о ее щиколотки. Девушка откинула со лба спутанные рыжие волосы, когда в комнату без стука ввалился Нильс. Отдуваясь под тяжестью ведра, до краев наполненного водой, над которой клубился пар. С трудом взгромоздив его на тумбочку, чудом не расплескав половину, норд вытер вспотевший лоб рукавом. Возраст берет свое, не по силам ему уже воду постояльцам таскать, а ведь в юности полную бочку для засолки мяса мог на спине от дворца до таверны протащить. Потирая ноющее плечо, Нильс улыбнулся постоялице, но вдруг его взгляд пронзил эльфку задумчивым подозрением.