Огонь и сталь

Оборотни, сдерживаемые лишь волей Хирсина, бились, исступленно рыча, раздирали когтями собственную плоть в желании броситься на свиту принцессы Мефалы. Дремора маркиназ щетинились мечами из матово-черной стали, но богиня секретов знала, что против вервольфов им не выстоять. Хоть сотню сотен призови, все полягут. Мефала взглянула с нежностью на Отца Зверолюдов, сжимающего копье, и протянула к нему одну пару рук, вторую вскинув над головой.

— Мой прекрасный брат-охотник, — пропело божество, — как рада я видеть твое… рогатое чело.

Ветвистые оленьи рога, венчавшие голову принца даэдра, были украшены перьями и нитями цветных бусинок, на могучей шее украшение из волчьих клыков — Хирсин собственными руками вырывал их у прогневавших его оборотней. Он угрюмо глянул на томную, покачивающую бедрами Мефалу, стукнул древком копья по земле. Гончие упали на лапы, прижав уши, чуть слышно заворчали.

— Как ты посмела втянуть моего охотника в свои игры?! — прорычал Хирсин, протянув к принцессе даэдра когтистую руку. Дремора ринулся на защиту госпожи, но Повелитель Игры небрежно отшвырнул его в сторону. Рослый оборотень с шерстью, изрядно посеребренной сединой и бельмастым левым глазом, взревел и бросился на поднимающегося на ноги маркиназа. Челюсти зверя сомкнулись на шее демона, кровь обагрила землю, но Мефала даже не посмотрела на смерть своего слуги. Ее глаза, постоянно меняющие цвет, бликующие будто вода на солнце, впились в морду Хирсина, губы презрительно скривились, но тут же раздвинулись в широкой издевательской улыбке. Язык обвел контуры ее клыков.

— Смеешь мне указывать? Мне, Богине Тайн, Секретов и Убийств! — принцесса визгливо рассмеялась. — Бегай по своим лесам, а в мои дела не лезь!

— За языком следи! — острие копья опасно приблизилось к лицу Мефалы. Вервольфы как один оскалились, грозно зарычали. Дремора и темные души обнажили мечи, но не рискнули встать между принцами даэдра. Мефала вздернула подбородок, вызывающе облизнула губы и провела рукой по животу, стараясь скрыть тревогу. Норов у Хирсина крут, а оборотни вечно голодны. Принцесса мечтательно закатила глаза, из-под полуопущенных ресниц глядя как перекатываются литые мускулы под кожей ее брата-даэдра. Божество тайн подалось вперед, и острый наконечник копья впился в ложбинку меж пышных грудей.

— Я так плохо веду себя, брат–Хирсин… — она горько вздохнула, но тут же разразилась истеричным визгливым смехом. — Накажи меня! Накажи меня, брат–Хирсин! А что я все шепчу да шепчу… заставь меня кричать! Заставь меня молить о пощаде!..

Повелитель Охоты фыркнул, брезгливо отшатнувшись. Мефала продолжала смеяться, тянуть к нему руки, извивалась будто змея. Подколодная тварь, Шептунья, тьфу, погань! Касаться ее противно! В стае Гончих полно дев–оборотней, которые рады будут объятиям своего принца. Да и давно он в мир людей не наведывался. Надо будет спуститься с Сиродил, там леса густые, дичи много, глядишь, и охотница какая подвернется.

— Тебя обнимешь, а ты меня гноем забрызгаешь или еще чего хуже, — угрюмо бросил Хирсин. — Запомни, Мефала. Мои дети, мои охотники! Не тянись к ним даже. А то ручонок у тебя много, я тебя живо от избытка избавлю, — глаза даэдра вспыхнули алым, он резко взмахнул копьем, и Гончие с воем, тявканьем и рычанием устремились вперед. Отец Зверолюдов оседлал исполинского медведя, которого создал в своем плане — лобастую голову животного венчали лосиные рога, а вместо морды — маска, изображающая человеческое лицо. Он пятками ударил бока зверя, и тот тяжелыми прыжками понес его вперед, на новую охоту.

***

Возвращается! Слышащая возвращается к Матушке! Слышащая скоро вновь будет с Цицероном! Имперец расхохотался счастливо и радостно, закружился на месте, прижимая к груди письмо Деметры. Всего лишь пара строчек, явно написанные в спешке, некоторые буквы смазаны, а в уголке — россыпь клякс, но слаще этих слов, желанней этой вести для Цицерона нет ничего. Шут еще раз пробежал взглядом, мерцающим расплавленным золотом. Почерк у Слышащей бисерный, каждая буква похожа на бусинку, такие небольшие, чуть округлые. Смех Хранителя эхом отразился от закованных в ледяную броню стен Ингвильда, разнесся по холодным коридорам. Лежащая на мягких шкурах мертвая молчала. Да и сам Цицерон давно с ней не разговаривал. Молчаливая, тихая, холодная, она обиженно кривила синюшные губы, смотрела темными провалами век. Ее глаза были не серые, нет-нет, не искрились серебром, не темнели от гнева, походя цветом на грозовое небо. Серо-голубые, бледные и водянистые. Но Цицерон убрал их, да, Цицерон аккуратно вырезал эти уродливые глаза, аккуратно, и сталь его была острой преострой, а она все равно плакала. Алые слезы текли по ее щекам, а скоморох утешал ее, даже поцеловал ее разок. Губы были ледяные и солоны, а мертвая все равно плакала. Мужчина покосился на девушку. Ее лицо, чуть вытянувшееся в смерти, отныне всегда будет выражать радость. Его кинжал заставил ее улыбаться. На рассеченных щеках запеклась темно-багровая корочка, улыбка кажется искусственной и пустой. Цицерон нахмурился, обиженно надув губы.

— Цицерон не хотел ее целовать, — пробурчал имперец, комкая письмо Слышащей. — Цицерон вообще не хочет целовать кроме Деметры…

Мертвая понимающе кивнула, но ее слепой взгляд все равно полон укора и обиды.

— Она вернется, и ты про меня забудешь. Ты уже про меня забыл. Не приходишь почти, даже не смотришь, а ведь раньше ты любил быть рядом со мной…

Голос был тихий, журчащий. А, может, и не голос вовсе, а шепот морских волн, закравшийся сюда украдкой словно вор. Гаер ссутулился и нервно покосился на мертвую. Заговорила! Она заговорила с ним, когда уже стала не нужна!

— Ничего я не любил! — рявкнул Цицерон, едва не топая ногой от гнева и досады. В глазах цвета янтаря вспыхнуло безумное пламя. — Цицерон любит Слышащую! Да, да, Цицерон любит Деметру, а она любит его, только сама этого не понимает. Но ничего, вот Цицерон убьет противного мага! Убьет, зарежет, задушит!..

— Меня ты тоже задушил… я думала, ты будешь меня обнимать, а ты меня убил. Ты ведь даже имени моего не знаешь.

— Не нужно мне твое имя! — Хранитель заскочил на постель и прижал к бледному горлу кинжал. Словно девушка живая, словно она испугается серебристо-черного эбонитового лезвия. — Ты вообще мне не нужна! Все, заткнись, заткнись, замолчи! Цицерон не хочет тебя слышать!

— Это с ней ты хотел быть, да? Ее хотел обнимать, только ей петь, только для нее плясать… и не знаешь моего имени… а меня зовут Дагни, слышишь? Дагни, Дагни, Дагни, Дагни…

— Не хочу! — бешено взвыл Цицерон, вонзая кинжал до самой рукояти в живот мертвой. Она дернулась, будто бы охнула, но не умолкла.

…Дагни… Дагни… Дагни…

— Замолчи! Цицерон не хочет! Цицерон не любит! — слезы катились по щекам имперца, оставляя грязные полосы на нездорово бледной коже, в безумных глазах плескался страх, дикий, животный, удушающий. Слышащая слышит Матушку, вдруг и ее услышит! Нельзя, нельзя, вдруг Деметра решит, что Цицерон ее не любит?! Что он променял ее на эту мертвую?

Дагни… Дагни… меня зовут Дагни…

— Никак тебя больше не зовут! — зарычал имперец, вновь и вновь пронзая безжизненное тело. Сухая кожа лопалась, темно-зеленый бархат платья расходился в стороны, обнажая тело покойницы, худое и костистое. Кровь высохла давно, сердце уж не бьется, язык отсох, а голос жив.

— Меня зовут Дагни, — говорит она даже тогда, когда Хранитель начинает исступленно рубить ей голову, снимая с шеи кожу аккуратно, полоску за полоской. Девушка безвольно раскинула руки, покорно принимая расправу, и продолжает улыбаться рассеченным ртом, уже лишенным губ. — Меня зовут Дагни, Цицерон…

***

Котята уютно посапывали в своей колыбельке, трогательно прижимаясь друг к другу. Все рыженькие, с белым пушком на щечках и подбородке, забавными черными пятнашками на бровках и крошечными темными кисточками на ушках и хвостах. Ладошки и ступни были нежно-розовыми, и Векс, не удержавшись, легонько пощекотала пятку лежащей ближе всех к ней девочке. Котенок недовольно пискнула и заворочалась, разбудив своих брата и сестру. Малыши дружно захныкали, но через секунду уже вновь задремали. Воровка поправила им одеяльце и ласково погладила старшую из девочек по головке. Котенок отозвался чуть слышным мурлыканьем, и воровка нежно заворковала, не сдержав улыбки.