Страница 2 из 4
Он думал…
Младший лейтенант Никольский, сколько лет тебе было тогда, в сорок четвертом? Девятнадцать, двадцать? Ты помнишь, какая у тебя была тонкая осиная талия и браво развернутые плечи. Новенькая портупея скрипела, словно ее натерли канифолью. До самого конца войны ты не снимал золотых погон. На фронте это казалось чем-то похожим на вызов. Ты говорил, что гордишься золотыми погонами, своим званием… Помнишь, как ты умел лихо щелкать каблуками? Девчата из батальона связи млели при одном упоминании о тебе. И все-таки в моих глазах ты оставался мальчишкой. Этаким молоденьким петушком.
Генерал вспоминал.
Младший лейтенант Никольский прибыл в дивизию в начале сорок четвертого года. Он только что окончил пехотное училище и с откровенной завистью посматривал на ордена и медали, украшавшие гимнастерки ветеранов. Пожалуй, ему следовало дать взвод и отправить на передовую, но генералу неожиданно захотелось оставить этого парня при себе. Его прежний адъютант был тяжело ранен во время артиллерийской дуэли, и он знал, что в строй его не вернут. У Никольского была великолепная выправка. За годы войны Румянцев соскучился по ней. Теперь на него пахнуло чем-то далеким, почти забытым: парадами, маневрами, академией…
Стасик Никольский оказался покладистым малым. На должность адъютанта он пошел без колебаний, хотя и старался при удобном случае подчеркнуть, что это не его призвание. Он мечтал о подвиге и славе.
Из штаба армии Румянцев выехал на КП своей дивизии, расположенный в четырех километрах от переднего края. Из-под колес эмки, камуфлированной белыми разводами, вылетали комья мокрого снега. За обочинами стыли запорошенные тела искалеченных орудий и бронетранспортеров, оставшихся после недавнего наступления. Из сугроба, целясь в хмурое небо, торчала напряженная нога убитой лошади. Сбитая подкова еще не успела покрыться ржавчиной.
Так близко от фронта Стасику Никольскому бывать еще не приходилось. Генерал видел, как его адъютант беспокойно ерзает на сиденье рядом с шофером, с любопытством вглядываясь в еще не остывшие следы жарких боев. Казалось, дай ему волю, он полезет сейчас в снег, чтобы своими руками пощупать этот железный хлам, пощелкать затвором пушки или отвинтить на память масляный манометр с транспортера. С тяжелым ревом мчались навстречу порожние грузовики…
Вправо от накатанного пути вели следы машин и двуколок. На развилке к стволу старой белолистки был прибит фанерный указатель с надписью: «Хозяйство Мослаченко». Это было расположение отдельного артиллерийского дивизиона. Машина свернула на новую дорогу, нырнула в овраг, и две стены заснеженных деревьев частоколом зажали ее с обеих сторон.
Где-то неподалеку в морозном воздухе послышался громкий хлопок. С таким звуком вылетает пробка из бутылки с недобродившим квасом. На узкой просеке стоял боец с автоматом, заброшенным за плечо. На погонах белели ефрейторские нашивки. Солдат был совсем серым. И шинель, и сапоги, и прожженная ушанка, и даже небритое лицо — все было серым. Он поднял руку. Шофер резко затормозил. Машина юзом заскользила по дороге и остановилась, прижавшись к стене деревьев.
— В чем дело? — недовольно крикнул Стасик, высовываясь в окно.
Не обращая на него внимания, солдат подошел к машине и, заглянув на заднее сиденье, приложил руку к ушанке.
— Снаряды кидают, товарищ генерал, — сказал он хриплым прокуренным голосом. — В аккурат на дорогу падают. Погодить надо.
— Ну что ж, покурим, — охотно согласился Румянцев.
Он открыл дверцу и вылез из машины, чтобы размять затекшие ноги. Потоптавшись немного, генерал достал пачку папирос и протянул солдату. Тот долго пытался взять заскорузлой рукой папиросу. Деревянные пальцы не гнулись. Генерал терпеливо ждал. Случайно бросил взгляд на ефрейторские погоны и усмехнулся. Тесемку от кальсон оторвал на лычки, наметанным глазом определил он.
Наконец солдату удалось подцепить одну папироску. Он щелкнул трофейной зажигалкой и, прикрывая ее ладонью от ветра, протянул генералу. Потом прикурил сам.
— Где воюешь? — спросил Румянцев.
— На батарее лейтенанта Родионова, товарищ генерал. Тут вот, в леске наши позиции.
— Знаю, — ответил генерал. — Большие кидают? — спросил он, кивнув на дорогу.
— Похоже, с полковой чешет.
Через несколько минут машина генерала подъехала к тому месту, где недавно падали снаряды. На дороге были разбросаны комья слежавшегося снега вперемешку с землей. От воронок шел пар. В воздухе пахло сладковатым запахом жженого тола. Из-за деревьев показались четверо бойцов. Они держали за углы плащ-палатку, на которой лежал пятый. Генерал остановил машину и вышел им навстречу. Молодой адъютант последовал за ним.
Стеклянные глаза солдата, лежавшего на плащ-палатке, с тупым удивлением смотрели на вершины деревьев. На снег капала кровь. Румянцев нагнулся над раненым.
— Куда вы несете его? — спросил он, обращаясь к немолодому сержанту.
— До санбата, товарищ генерал. Осколком в живот угораздило, — ответил тот.
— В санбат ему уже поздно, — сказал Румянцев, снимая и снова надевая папаху. — Помер солдат.
Четверо бойцов, как по команде, опустили плащ-палатку на снег. Сержант стряхнул рукавицу, достал кисет и молча стал сворачивать самокрутку. Потом поднял красные воспаленные глаза.
— С одной деревни мы с ним, товарищ генерал, — произнес он ровным бесстрастным голосом. — Почитай, всю войну вместе. Жена у него дома, двое огольцов…
Он вздохнул и добавил:
— Не уберегли мы Кондрата, товарищ генерал. Хороший был мужик.
— Что и говорить, — согласился Румянцев, — нелегкая эта работа — война.
Мертвый солдат с прежним любопытством смотрел на засахаренные верхушки осин. Генерал повернулся к машине. Стасик Никольский стоял без шапки. Лицо его было бледнее, чем у покойника, который лежал на снегу. Щека адъютанта подергивалась, а в глазах застыл ужас.
Несколько дней после этой поездки младший лейтенант был молчалив и подавлен. Он заметно поостыл и уже не высказывал мыслей о своем высоком призвании на военном поприще. Румянцев посмеивался про себя. Не клевал, видно, парня жареный петух. А Стасик Никольский тем временем уверенно входил в курс своих обязанностей. Мало того — он старался делать больше, чем от него требовалось. Согреет чай, набьет табаком гильзы для генерала, вытрясет пыль из его одеяла, почистит и смажет пистолет. Румянцев объяснял это по-своему: уважает, подлец, старика.
Иногда, когда выдавались свободные минуты, они беседовали за чайком. Горящий фитиль в артиллерийском стакане бросал на стены блиндажа уродливые длинные тени. Стасик рассказывал о своей мечте. Он хотел стать математиком. По его убеждению, это была самая нужная и самая полезная наука. Уже в десятом классе он свободно оперировал интегральным исчислением. Учебник высшей математики стал его настольной книгой. Генерала подкупало это необычное увлечение юного адъютанта. Он верил, что из Стасика получится толк.
Потом начались месяцы наступления. Обход Львова, Сандамирский плацдарм, бросок на Шпрее и выход к Потсдаму. Никольский честно нес свою скромную службу. Только во время артиллерийских налетов он заметно бледнел и на вопросы отвечал невпопад. Вид крови приводил его в состояние, близкое к обмороку. Румянцеву было жаль парня. Что с него взять? Оторвали мальчишку от маминой юбки… Мысль о том, что тысячи сверстников Стасика в эту минуту лежат в мокрых окопах боевого охранения, уходят в разведку и, возможно, не вернутся, почему-то не приходила в голову.
Он привык к своему адъютанту. Когда нужно было послать для связи на передовую кого-нибудь из офицеров, Румянцев поручал это любому, только не Стасику. Он подсознательно оберегал его от возможных опасностей. Сотни, тысячи людей гибли на войне, и он, генерал Румянцев, ничего не мог сделать, чтобы уберечь их. На то она и война! Почему же не спасти хотя бы одного? Ведь судьба адъютанта была в его руках. Только пусти его на передовую, мигом словит пулю. Необстрелянный, зеленый…