Страница 58 из 89
А когда направление на кардиограмму через полгода попалось ей среди бумаг, она лишь с трудом вспомнила, откуда оно взялось.
Даже на улице служебная взбудораженность не могла угаснуть.
Заглянула в хозяйственный магазин - поискать растворителя для неизвестного вещества, которым заляпан пол на Лизиной кухне, - отскабливалось оно только вместе с линолеумом. И вдруг увидела гэдээровское моечное средство для ванны, которое разыскивала Клонская. Она так обрадовалась, что даже злость на Клонскую прошла. Потом страшно удачно отхватила растворитель для Лизы (одна женщина очень его расхваливала, чувствовалось, что знает толк в этих делах) и дешевый, но симпатичный сервизик для Трофимовой (ей нужен был подарок для сестры). Но когда она добралась до автобусной остановки, откуда уже не было иного пути, кроме как в Лизину одиночку, отчаяние овладело ею почти с прежней силой. Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му...
Автобуса не было очень долго, и с каждой минутой тоска становилась невыносимее - хотя чего, казалось бы, спешить в тюрьму? Гнев, досада, обида - это просто лакомства в сравнении с ровной безнадежностью.
Компания на остановке переговаривалась на каком-то диком иностранном языке - оказалось они, будто младенца, разглядывают собачонку на руках одного из них и в умилении наперебой показывают друг другу (словно повторяют лепет ребенка), как она тявкает: ав-ав, гав-гав, гау-гау... Боже, с какими идиотами приходится вместе жить, за что-то вместе голосовать, что-то строить, перестраивать...
Хоровое гавканье оказалось пророческим, хотя смысл пророчества раскрылся, как водится, задним числом.
Когда она в цепочке других выходцев из автобуса тянулась по тропке среди безбрежных топей, все, проходившие мимо опасного места, поочередно косились на большую псину, недовольно лаявшую, правда, ни на кого в отдельности, а куда-то вдоль муравьиной тропки и даже немного ввысь. Минуя псину, она тоже с опаской взглянула на нее и увидела на ее шее тонкую злую проволоку - остаток полузатянутой петли, из-под которой сочился кровавый ремень широченной ссадины. Передернувшись, она сделала движение помочь собаке, но та с лаем шарахнулась от Натальи, а Наталья от нее только туфли зря испачкала. А собака продолжала безнадежно лаять куда-то ввысь - на земле ей не от кого было ждать помощи...
Съежившись, Наталья побрела дальше, уверенная, что теперь этот лай до конца дней будет звучать у нее в ушах. Но за углом ее поджидали события куда более интересные. У стены пятиэтажного дома стояла разрозненная кучка людей. В страхе опять увидеть что-нибудь ужасное, она все-таки бросила в ту сторону осторожный взгляд и тут же отдернула его. Но было поздно - увиденное успело сфотографироваться навеки.
У стены, головой на чугунной крышке канализационного люка, лежал мужчина с недовольным обрюзгшим лицом, а вокруг его головы на чугунной сковородке стыла темно-вишневая лужа крови, поразившая ее толщиной, пальца три-четыре, не меньше. Рядом трясся в беззвучных рыданиях чистенький старичок в опрятном недорогом плащике и сетчатой шляпенке, его, полуобняв за плечи, мужественно утешал, поглаживая по спине, жирный парень в тельняшке, старающийся оказаться на высоте положения.
Трудные подростки, оккупировавшие детскую площадку, с интересом поглядывали в ту сторону, один из них как бы на цыпочках, сдерживая смущенную улыбку, возвращался оттуда, издали объявляя томимым любопытством приятелям: "Ключ потерял, через балкон перелазил".
Миловидная девочка лет семнадцати с сиамской кошечкой на плече разглядывала труп с доброжелательным детским интересом, не забывая одновременно ласкать свою кошечку, а может быть, и себя - нежно тереться щечкой о щечку!..
Эта трогательная взаимная ласка доконала ее. Промахиваясь мимо кирпичей, она доскакала до своего подъезда, задыхаясь, взбежала по лестнице (дом был выстроен меньше года назад, так что лифту работать было еще рано - времени едва хватило, чтобы расписать лестницу русскими и иностранными царапинами, искусно усеять потолки на площадках пятнами копоти, из которых свисают черные сосочки горелых спичек, а главное - через один выломать зубья в перилах либо вовсе напрочь - ребенку раз плюнуть вывалиться, - либо виртуозно закрутить штопором вокруг соседнего зуба) и, едва успев сбросить туфли-копыта, пудовые от грязи, рухнула на диван и завыла в голос.
Выла она очень долго, может быть, часа два - время на это время прекратило свое течение. Но когда-то надо было и кончать. Ничего не соображая, она вымыла туфли и принялась, как автомат, оттирать пятна с линолеума. Растворитель помогал - ей удалось отскоблить заносчивую голову клоуна с безобразной челюстью, трехпалую руку, надкусанный ломоть сыра, крысу... только тянуло выглянуть в окно, проверить, разошелся народ вокруг головы на чугунной сковородке или еще нет, потому что, пока голова еще там, она не решится выйти отсюда (хотя идти ей было и некуда, какой-то инстинкт свободы требовал выяснить, заперта она здесь или не заперта).
Наконец решившись осторожно выглянуть в окно, она увидела, что страшное место уже опустело, а народ кучкуется в других местах. Значит, можно выйти...
И когда она это поняла, она почувствовала, что больше не может здесь оставаться ни минуты. Натянув еще сырые туфли, она ухватила мешок засохшего хлеба, накопленного ею для трофимовской дачной козы, и помчалась вниз, проскакала по камешкам, не уступая в изяществе козочкам-пенсионеркам, стараясь держаться подальше от плоской сковородки с холодными мозгами (но взаимная ласка двух милых кошечек была еще ужаснее), и выбежала на автобусную остановку как на первое свидание, только в висках колотилось не по-юному да сердце ударяло через раз. Но если еще обращать внимание на такие пустяки...
Однако близ дома - еще родного?.. или уже нет?.. - ею снова овладел ужас: что, если Аркаша встретит ее как-нибудь так, что придется и дальше не обременять его своей персоной? Тогда только и останется лаять в пространство...
Она чувствовала, что еще немного - и она окончательно опротивеет самой себе за то, что опротивела другим.
Но Аркаша обрадовался так, словно это была радость спасения, а не радость встречи. Она никак не могла выпустить его из рук - кожа да кости, а какой был пончик! Он тоже то пытался приобнять ее за плечи, то, видно, вспоминал, что перед ним все-таки женщина, и отдергивал руки, нерешительно водя ими по воздуху, - а когда-то кидался обнимать с налету, абсолютно не задумываясь, за что хватается. "Ну что ты, ну не надо, не плачь, я столько всего понял, не плачь..." - а она все не могла остановиться.
Кажется, и он едва удерживал слезы.
Господи - прямо монгольское нашествие! Грязи, песку натаскано, как где-нибудь в прорабской, да еще подошвы причмокивают от чего-то липкого. Все сдвинуто, раскидано, диван припал на подломившуюся ножку, в мусорном ведре, поднявшемся опарой, виднеются осколки чашек - трех, мгновенно оценила она.
Какая глупость - ведь все это поправимо!
А окурков, бутылок - неужели можно столько выпить?!
"Цветы!" - вспомнила она. "Я поливал их, поливал", - пытался заглянуть в глаза Аркаша. Вот и молодчина, умница... только зачем заталкивать в них окурки? "Я уж и не знал, как мне выпутаться, где мои дорогие папочка и мамочка", - самоиздевательская нотка говорила о том, что Аркаша уже начал оживать.
Батюшки, а унитаз, ее любимый унитаз - лицо семьи! А рядом - никогда в ее доме такого не водилось! - гора заскорузлой, использованной бумаги, на которой она успела разглядеть какой-то незнакомый почерк, похожий на клинопись, но присматриваться мало было приятного, главное - этой гадостью завалено было эмалированное ведро - разыскали же на балконе! - в котором она ставит на зиму капусту.
- Он работает, работает, - выгораживал Аркаша изгаженный унитаз. Только бумагу нельзя кидать, а то сразу все всплывает.
В ванной среди черт знает чего - еще и неизвестная рубашка в ржавчине более благородного происхождения - кровавого (но лужа на чугунной крышке все меркнет и меркнет). Двумя пальцами туда же ее, рубашку, в ведро. В стиральной машине воют словно бы загубленные души. А может, так оно и есть?