Страница 15 из 89
- Андрюша, ты поможешь нам донести?..
Черт - еще знакомые увидят за этаким шакальством... Сабуров тоже не без содрогания взялся за пузатенькую тумбочку и, стараясь не испачкаться, попер ее к Бэллочкиному дому. Из-за того, что по пути не попалось знакомых, а также от сознания исполненного доброго дела и, главное, оттого что Бэллочка всю дорогу твердила дочке, какой он талантливый и порядочный (хотя за порядочностью он особенно не гнался), Сабуров окончательно пришел в приятное расположение духа и даже принял приглашение к чаю.
Бэллочка, радостно метавшаяся по кухне (чувствует все-таки, кто ее посетил!), всучила ему еще и тарелку тушеной капусты с редкими вкраплениями резиновых кусочков вареной колбасы. Сама Бэллочка есть не стала: она сейчас голодает, объяснила она, по какой-то системе, которая приносит исключительную пользу ей (и ее бюджету), особенно если не пренебрегать клизмами (Аллочка только возвела очи к небесам). Свои кишки нынче любят умильно, как детей, в которых, уж конечно, не может быть ничего неприличного. Впрочем, за любовью к гигиеническим системам скрывается все то же стремление подчинить свою жизнь твердым правилам, не тобою придуманным.
В капусте попадались совершенно ледяные образования, но это несложно, - просто не нужно перемешивать. А вот ты попробуй подать холодным только что вскипевший чай! Но сейчас такие мелочи... Сабуров во всей красе развернул свой павлиний хвост, переливающийся, как ложка нефти на поверхности лужи. Аллочка уже не сводит с него глаз (правда, немедленно отводит, чуть он впрямую взглянет на нее) и только гневно зыркает в ответ на Бэллочкины предложения заняться уроками. Еще можем кое-что!
Когда Сабуров в сладостном изнеможении начал откланиваться, Аллочка попросила, глядя в сторону:
- Заходите к нам еще, - и вдруг бешено выкрикнула: - Ну мама, ну что ты улыбаешься!
Когда дверь Аллочкиной комнаты захлопнулась, Сабуров с Бэллочкой обменялись понимающими родительскими взглядами; на прощанье нужно было сказать какую-нибудь пошлость - окончательно перекинуть бы мостик от высоких, но холодных небес к грязненькой, но уютной земле, - женщины это любят.
- Чего бы тебе пожелать на прощанье? Хорошего мужа, может быть? - не без игривости спросил он, пока Бэллочка самозабвенно трясла его руку. "О каком муже можно думать после общения с таким блестящим человеком!" ожидал Сабуров, но Бэллочка вместо этого вздохнула:
- Мужа - это да. Но сложно это, сложно...
Подобного бесстыдства Сабуров никак не ожидал. Сдерживаясь, он корректно попрощался, но Бэллочка вдруг снова ухватила его за рукав.
- Ой, Андрюшенька, она ведь, наверно, как-то открывается, давай попробуем?..
Наглость ее не имела границ - что значит, привыкла жить на подачки. Сабуров снова взялся за тумбочку, которая среди недорогой стандартной мебели выглядела донельзя обносившимся аристократом, попавшим в приличное мещанское общество. Сабуров мрачно всадил в щель услужливо подсунутый Бэллочкой кухонный нож и постарался расшатать заклинившую дверцу; потом наклонил тумбочку в сторону дверцы и злобно потряс, что до некоторой степени облегчило его душу. Дверца распахнулась, и на линолеум коротким градом высыпались пять или шесть книжек.
- Дореволюционные! - восхитилась Бэллочка. - Возьми себе.
- Тебе деньги нужнее. В "Старую книгу" сдашь.
- Да их никуда не возьмут - вон они как распухли!
Книги, и в самом деле, когда-то хорошенько промокли - возможно, во время пожара - и выглядели вздувшимися и покоробленными. Все они как одна оказались без титульных листов, так что и авторов установить было затруднительно; вдобавок одна из книг оказалась толстенной тетрадью в зеленом переплете с прожилками "под мрамор". Страницы тетради были с двух сторон исписаны маленьким бисерным почерком, "под клинопись". Поэтому Сабуров позволил себя уговорить и в дурном расположении духа отправился домой, унося подмышкой стариковские книги и тетрадь. Уже поднимаясь на лифте, он вспомнил, что "Братья Карамазовы" остались у Бэллочки изменница заморочила ему голову своей тумбочкой.
В прихожей он услышал собачий лай и похолодел. Погибавший от безделья Игорь Святославович однажды уже заводил собаку. В его отсутствие она выла, - вслушавшись, даже какие-то тоскливые междометия различаешь: уу, увы-ы, оой-ой - а когда он появлялся, начинала лаять. Не имея отъезжих полей для травли русаков, Игорь Святославович с топотом носился по квартире, отдавая какие-то собачьи команды. В конце концов, пес удрал, не снеся совместной жизни с идиотом-хозяином. Но теперь, похоже, старое начиналось сызнова...
Собачьим хозяевам тоже нужна чья-то преданность, но заслужить ее у людей им не удается. И любить им хочется того, кто никогда бы не возражал, полностью от них зависел и не имел бы о них обоснованно низкого мнения.
Под собачий брех Аркаша изнывал над томом Шиллера (время от времени в нем наблюдается агонизирующий порыв вернуться к европейской культуре), а Шурка усерднейшим образом трудится над юбилейным, пятисотым натюрмортом, - перед ним на покрытом полотенцем стуле в художественном беспорядке раскиданы вокруг кофейника опрокинутые чашки.
Способности к рисованию имеются у Аркаши, а занимается им Шурка: у него дело рождается едва ли не раньше слова. Над тахтой, где он спит, развешены частью раздобытые где-то, частью нарисованные самостоятельно (и уже довольно похоже) портреты Ван Гога, Сера, Микеланджело, Матисса, Пикассо, Гогена, Коровина и Александра Бенуа. (А под ними вниз головой в самый кончик носа прикноплена фотография Сталина.) И музыкальный слух, отличную музыкальную память с младенчества обнаруживал Аркаша, а на гитаре выучился играть Шурка, - вот она, гитара, торчит из-под его тахты, которую он за неделю превращает в разбойничье логово - Наталья в субботнюю уборку выгребает оттуда вещи самые неожиданные: там может оказаться пулеметная лента, туристский топорик, милицейская фуражка, бараний череп с рогами, корзина из "Универсама" или никелированная буква "Т" в полметра ростом. Шурка ничего не позволяет трогать, но если выбрасывать потихоньку, не замечает.
На звук захлопнувшейся двери Шурка вскидывает на Сабурова взгляд, мгновенно превращающийся из ястребиного в сомнамбулический. Губу его еще больше раздуло куда-то вкось, веко надвинулось еще ниже, и цвет его сместился от фиолетового в сторону синего.
- Рефлекс, - он указывает пальцем Сабурову в лицо.
- Что?..
- На щеке зеленый рефлекс от обоев.
Аркаша брезгливо осматривает рефлекс.
- На улице погода все такая же... лживая? С одного боку тепло, с другого холодно?
- Дурак! Клевая погода! Я нарочно выберу где-нибудь кусок земли - хороший, пыльный - зайду туда и постою. А кое-где уже цветы желтые такие.
- Чуть где потеплей - уже высыпают. Как прыщи.
Шурка ошеломленно смотрит на Аркашу, а потом утешается обычным резюме, помогающим нам мириться с чужими вкусами:
- Дурак. А я сегодня уже мух видел, я так обрадовался! Я три штуки домой принес, а они потом обнаглели, я двух поймал на стекле и прикончил, а третья спряталась. Некоторые дураки давят их до кишков, противно даже - надо надавить только, чтобы они щелкнули.
- Слушай, пощади, - молит Аркаша.
Умилительно послушать беседу любящих братиков... Шурка, сверкая неподбитым глазом, ищет достойного ответа, но... ему хочется показать Аркаше законченный натюрморт. Аркаша разглядывает его взором пресыщенного знатока.
- Да, твой талант не из титанических.
- Дур-рак!
Вечная зависимость творца от зевающего профана. А вот в детстве Аркаше, например, достаточно было сказать: "Разве ты жадный?" - и он отдавал что угодно. А Шурка, мгновение подумав, разводил руками: "Да, жадный", факты, мол, сильнее меня.
Шурка заботливо укладывает юбилейный натюрморт в свой шкафчик, где уже хранится четыреста девяносто девять покоробившихся, гремучих его двойников. Странно видеть, сколь тщательно этот разгильдяй убирает за собой, моет кисточки, - власть муз! Он, видно, сам себе удивляется: