Страница 14 из 89
- Этого никто не знает. Потому что никто их никогда не видел. А от этого еще страшней.
Шутка получилась тяжеловатая, но глазенки блестят радостно. И Сабуров внезапно ляпнул: "Все на свете делается по распоряжению невидимого начальства", - и чуть не покраснел. Он от одиночества скоро начнет проповедовать птицам небесным...
Сабуров порылся в карманах и отыскал несколько ирисок для Вити. Витя принял - без благодарности.
Мимо прошли девчушки лет семи-восьми, одна была хорошенькая кучерявенькая мулаточка.
- Я ее люблю за голову брать, - указал на нее Витя. - Пружинит.
И Сабуров тоже успел положить руку на ее упругую головенку. Она оглянулась без удивления, - привыкла, должно быть, - и улыбнулась с милой застенчивостью. Кажется, Макар Нагульнов мечтал, чтобы все нации перемешались, - все будут личиком приятно-смуглявые...
А потом появился хулиган Шевчук с загипсованной рукой на перевязи из серого бинта. И взгляд всегдашний - не то просительный, не то воспросительный.
- Что у тебя с рукой?
Наперебой спешат объяснить, что Шевчук залез за мячом дядьке в сад, а дядька трахнул его дрыном и сломал. Рассказывают без негодования, придерживаясь чисто фактической стороны: Шевчук залез, дядька сломал.
- Рехнулся он, что ли? Из-за мяча...
- Мы к нему и в прошлом году лазили за яблоками.
- Но не ломать же человеку руку! А вы что после этого? - Сабуров имел в виду интернатское начальство.
- Мы его опозорили. Мы пришли к его дому и стали кричать: дядька-дурак, дядька-дурак. Он выскочил, а мы убежали.
В конце коридора показался мальчуган, чем-то похожий на Шурку - это особенно царапает по сердцу, - крикнул: "Костя пришел!" - и скрылся. Почти все мальчишки, не прощаясь, бросились за ним. Костя - это был курсант. Сабуров услышал его командирский голос под окном: "Рассыпаться по трое, ура!" Многоголосое ответное "ура" покатилось к оврагу за интернатским двором.
Сабуров почувствовал укол ревности: здесь утирает слезы сирот фирма "Сабуров и сыновья".
- Ну что, Витя, проводить меня не хочешь? - неловко отделять одного от равноправного множества, но надо же как-то с ним побеседовать.
- Что-то ты давно к нам не заходил. Интересно праздники провел? - как бы между прочим спросил Сабуров.
- Интересно, - просто ответил Витя.
- Ну и где был, что видел?
- Ходили с пацанами везде. На концерте были в Горсаде. Артисты пьяных критиковали: смотрел я балет "Лебединое озеро", и вдруг вылезает с рожей бульдозера.
Витя рассмеялся. Сабуров постарался улыбнуться.
- Так ты бы и к нам заглянул. Чайку бы попили, книжку почитали.
- Я не люблю книжки. Я свободу люблю - ходить везде.
- Тебе, может, скучно у нас? - решился спросить Сабуров, кривой улыбкой стараясь облегчить Вите искренность ответа. Но Витя не нуждался в подобных утонченностях.
- Скучно, - очень просто кивнул он.
Помолчали.
- А я заметил, что от скуки теряешь ум и доброту, - с неожиданной философичностью произнес Витя. Сабуров удивленно взглянул на него, и Витя пояснил:
- Меня днем укусил муравей, но я его простил. А потом вечером от скуки вспомнил, взял старый кед, зажег и горячей резиной закапал муравьям выход из земли.
Снова помолчали.
- А у нас одного пацана, Гончарика, машина сбила. Он двадсончик нашел и скинулся с одним пацаном, у того пятнарик был, и побежали лимонада купить. Тот пацан проскочил, а Гончарика сбило. Он кричал: мамочка, мамочка. Потом в гробу у него такая коричневая лепешка была на щеке.
- Насмерть, что ли, сбило?!
- Ну. Не сразу, а он потом в больнице умер. Коричневая лепешка на щеке вот такая!
- И ты не боялся смотреть?
- А чего бояться? Я люблю мертвецов. Интересно.
Сабуров больше не мог вымолвить ни слова, - у него все нутро оцепенело. Постоянно умилявшаяся им воспитательница пробежала мимо, успев бросить на ходу:
- Какие хорошие люди бывают!
От стыда к Сабурову вернулся дар речи.
- Ты, Витя, все-таки заходи как-нибудь, не забывай нас.
И Витя очень просто кивнул:
- Может, и зайду.
Возле автобусной остановки Сабуров нагнал того обносившегося старика, с которым разминулся у входа в интернат. Все это время старик своим воробьиным шажочком одолевал эти четыреста метров. Слезами залит мир безбрежный... "Но я ведь и под дулом пистолета не могу отдать то, чего у меня нет. Вот и весь отчет: самое важное - человеческие чувства - рождаются не по воле начальства. Оно пусть только уберет свой асфальт, а травка вырастет сама собой. Не начальство, не законы, а люди, способные бескорыстно любить, восхищаться - вот закваска, из которой рождается все остальное. Без Натальи... Лиды... моего отца... меня бы не было. А они-то своими восхищениями, ожиданиями наплодили бы новых творцов". Он снова примерился к отчету, - и стыд, жалость вытеснились удовольствием понимания. Идиоты не дураки - они не зря зубами держатся за простоту и понятность мира!
Нынешние болваны верят в Хозяина, а умники - в Систему, которая бы не зависела от человека: она бы заставляла подлеца быть благородным, дурака умным, Сидорова - Сабуровым, Колдунова - Ньютоном, а Игоря Святославовича - Пушкиным. Снова "незаменимых у нас нет". Хозяин-то не терпел незаменимых, оттого что они могли претендовать на какую-то независимость, но и для любого механизма, системы тоже необходима взаимная заменяемость
значит все они никуда не годятся - и царство Хозяина, и царство Системы неизбежно должны быть царством посредственности. В их власти лишь перемещать людей, а вкусы и стремления люди уже вырабатывают сами, выражая друг другу уважение и неуважение. И в них, судя по всему, неизмеримо больше животворящей силы, чем в презренном злате или ежовых рукавицах.
А Лида так и не исчезала из его воображения, пока его усердно тискали сначала в автобусе, а потом в троллейбусе. Наконец, достигнув Научгородка, троллейбус распахнул все двери (до этого он раскрывал лишь переднюю), и народ комками, как кефир из бутылки, начал вываливаться наружу. С одним из комков вывалился и Сабуров.
Не пройдя и ста метров, Сабуров с досадой передернул плечами, - ноги снова принесли его к огненной купели, в которой принял конец диковинный старик. Среди стариковского хлама под окном бродили две мародерши.
- Андрюша, Андрюша, посмотри, какую прелесть мы нашли! - боже, мародерша обращалась к нему.
- Ну мама, ну что мы как нищие...
- Почему обязательно как нищие - как антиквары!
Двадцать лет назад Бэллочка, урожденная Решетняк, вбегала в общежитскую комнату - золотистые кудерьки ее, казалось, ни на миг не прекращали веселую возню между собой:
- Ах, девчонки! (Ах, мальчишки!) Какой прелестный спектакль (ветер, закат, мальчик, кошка, - словом, все мыслимые представители животного, растительного и минерального царства)!
У дочки Бэллочкиной - примерно Аркашиной ровесницы - кудерьки мамины, но выражение лица - как у зверька вообще-то травоядного, но в данную минуту готового защищаться до последней капли крови. Зато у самой мамы от прежнего только и осталось, что восторг на личике, а личико-то... даже кудерьки куда-то подевались, - и волосы в проборе уже не золотистые, а как у всех - ни то, ни се, а вне пробора - цвета лимона, причем недозрелого. В расцветке же ее узеньких брючек, каких ни на ком, кроме нее, не увидишь, зелень свирепствует уже с тропическим буйством.
Сабуров, однако, поглядывал на Бэллочку снисходительно, потому что она не перестала обожать его и по сию пору, когда изголодавшийся Сабуров уже не мог пренебрегать даже и такими малопочтенными источниками. Правда, Бэллочка в свое время каким-то образом выскакивала замуж, но, к чести ее, ненадолго.
- Бедный Йорик, - обронил Сабуров, бегло, но не без содрогания глянув на Бэллочкину "прелесть" - облезлую тумбочку, закопченную и вывалянную в земле, но сохранившую в своих изгибах и отделке некое воспоминание о былой грациозности.