Страница 64 из 179
Я напрасно помрачнел тогда лицом - наверное, комдив решил, что я перепугался за собственную жизнь, хотя о ней-то я в тот момент думал менее всего. Поэтому сразу же последовало его предложение:
— Я могу помочь вам отправить радиограмму в штаб фронта, указав получателем вашего начальника из Москвы или кого там вы назовёте. Уверен, что они передадут её адресату, и для вашего спасения обязательно что-то придумают. Самолёт-то они всегда могут прислать…
— Если вместе со мной отправят раненых,— ответил я,— то давайте, попробуем.
— Полетите один. Без лекарств и крова раненые на этом страшном морозе не протягивают больше суток. А с батальонов, что держат передний край по деревням, их сюда не довезти - помрут, да и людей ещё положим.
— Тогда не надо никакой радиограммы. Один я никуда не полечу.
— Точно не полетите?
— Точно,— ответил я, понимая, что этим отказом закрываю перед собой последнюю, надо полагать, лазейку к спасению.
Однако поступить по-другому я уже не мог принципиально - продолжение и успешность моей жизни, обусловленные весьма многими обстоятельствами, отныне могли представлять прежнюю ценность только при условии, что я сумею доказать себе, что люди, мои современники и товарищи по несчастью, способны сами, без понуждения и поводыря, сделаться из жалких “винтиков” и теней начальства снова людьми - самодостаточными, сильными, красивыми и удачливыми, в конце-концов. Если же такое невозможно - то и грош цена моим прожектам!
Вероятно, у моего решения остаться с окружённой дивизией имелась и более простая мотивация - покидать этих почти обречённых людей было бы неприемлемой подлостью, совершив которую вряд ли можно было продолжать жить.
Не исключаю и того, что я просто страшился неизвестности своего возвращения столицу, продолжая подспудно бояться ареста, новых насильственных ролей и всего остального, чем я не в состоянии управлять,- в то время как здесь имелось ясное ощущение, что судьба продолжает оставаться хотя бы отчасти в руках моих товарищей и меня.
Как бы там ни было, отказавшись убегать, я отказался и от шанса на физическое спасение, и с этого дня, повинуясь глубинному внутреннему повелению, однозначно связал свою судьбу с судьбой многострадальной 365-й дивизии.
5/II -1942
Шесть дней было не до дневника - я вёл жизнь простого солдата, участвуя в передислокациях по Ерзовскому лесу. Одним из моих занятий стало рытье мёрзлого грунта для нового штабного блиндажа - основную яму, разумеется, рвали зарядом взрывчатки, но чтобы её правильно заложить, приходилось лопатой и ломом выдалбливать в замёрзшей земле глубокой колодец. Валил и таскал деревья для накатов, наловчился пригибаться и падать при близких разрывах, научился определять, какой грохот или свист опасны, а какие - нет.
Одну ночь пришлось спать (если, конечно, три часа покоя можно назвать сном) по-солдатски прямо в снегу, положив под себя и поверх несколько шинелей и тулупов, снятых с убитых. Стягивать одежду с задубевших тел пришлось собственноручно, кое-где делая надрезы сапожным ножом, чтобы освободить рукава с заломленных рук мертвецов… Ещё одну ночь я провёл в ледяной, но всё-таки сберегающей от ветра кабине подбитого танка.
Запасы продовольствия в дивизии были на исходе, солдаты варили кору деревьев, я же пока держался на стремительно тающих “внутренних резервах”, хотя пару раз имел возможность угоститься ржаными сухарями и квашенной капустой. В одном из батальонов пристрелили единственную уцелевшую лошадь и несколько дней пировали её мясом, угощая всех не побоявшихся сходить на их позицию,- однако я так и не решился отправиться за семь километров.
Несмотря на начало февраля, морозы продолжали лютовать. Все в голос говорили, что такой ледяной зимы в этих краях не случалось лет сто. Днём, на солнце, было градусов двадцать, а ночью мороз прошибал ниже сорока. Собственными глазами я несколько раз видел, как с лёту падали птицы, не выдерживая адской стужи.
Но нынешним вечером - нежданный праздник, обживаем новый блиндаж! По этому случаю оперуполномоченный откуда-то достал тушёнку и устроил маленький пир. С каким наслаждением я облизывал пальцы и доедал говяжий жир до последней крупицы, которые в прежние времена предпочитал оставлять в тарелке!
К сожалению, праздник омрачила плохая новость, принесённая майором связи: чудо-командиры из штаба 29-й армии накатали и направили в штаб фронта доклад, в котором наша дивизия обвинена в развале всей обороны и сдаче последнего коридора возле Чертолино. Таким образом, мы оказывались не просто в полном окружении, но и становились его непосредственными виновниками.
6/II -1942
Комдив Щукин забрасывает штаб армии радиограммами с предложением использовать дивизию для прорыва на юг, где расположилась наша соседка - мощная 39-я армия, имеющая хорошо укреплённый коридор с “большой землёй” в районе Нелидово. Пока немцы с запада, севера и востока штурмуют Ерзовский лес, в котором зажата несчастная 29-я армия, на южном направлении их силы относительно невелики, и здесь вполне можно добиться успеха и уйти в прорыв.
Все в дивизии надеются, что разрешение на прорыв вскоре будет получено, и вместо бессмысленных боёв по периметру и в охранениях, где за день гибнут сотнями, мы сможем наконец собрать силы в кулак и дать настоящее сражение.
10/II -1942
Сегодня утром за Щукиным из штаба армии прислали танкетку. Последние дни, я знаю, он работал над детальным планом прорыва и сумел, похоже, кого надо убедить.
Неужели наше предложение поддержано, и вскоре вместо бессмысленного заклания мы пойдём в настоящий бой?
Снова 10/II -1942, вечер
Пришло известие ошеломляющее: Матвей Александрович Щукин, наш комдив, только что расстрелян по приказу военсовета армии.
Нет теперь ни комдива, ни прорыва на юг… Остатки дивизии расформировывают и с кем-то сливают, но мне всё это уже глубоко безразлично.
Как же всё-таки страшно находиться под властью невежд и трусов, лишённых слуха и совести, но обладающих преступным правом в одно мгновение лишить тебя всего твоего огромного и неповторимого мира - ни за что и просто так!
14/II -1942
Скоро брошу дневник - писать в окружении посторонних людей у меня получается с трудом. Сначала я возненавидел пришельцев из 29-й армии как чужаков, сорвавших наши планы. Но ненависть быстро прошла, и теперь мне просто жалко их, таких же, собственно, бедолаг… Три полуживые лейтенантика-связиста, один из которых болен туберкулёзом, как и я, плюс два артиллерийских капитана - вот мой нынешний дом и круг. Боеспособность нашей единицы близка к нулю, из оружия - единственный пистолет у капитана, потому что автоматы забрали - ведь мы относимся к тыловой группе.
Будь мы предоставлены себе, мы бы, наверное, уже просочились сквозь немецкие позиции и стучались бы в лазарет 39-й армии… Но подобного права у нас нет, и приходится ходить кругами по несчастному ледяному лесу, в котором не осталось ни единого дерева, не посечённого пулей или осколком…
17/II -1942
Наконец-то! Из штаба армии пришёл приказ о прорыве на юг сегодня в ночь. В нём - всё то же самое, что предлагал Щукин, те же названия деревень, те же направления и даже те же слова. Только за двенадцать дней противник перебросил туда немалые силы, и отныне малой кровью прорыва не осуществить.
Кто ответит за бессовестное преступное промедление, кто ответит за расправу над Щукиным, за циничное присвоение разработанного им плана? Пигмеи! Кругом одни наделённые властью и лишённые совести пигмеи!
18/II-1942
Всё позади - вооружённые остатки когда-то полновесных тринадцати дивизий несчастной 29-й армии ушли на юг, и возможно, кто-то даже уцелел и добрался до наших позиций. Тыловые же обозы уничтожены немцами подчистую, когда застряли в узком коридоре у деревни Светителево, где немецкие кавалеристы учинили их полный разгром.