Страница 63 из 179
Хотя, с другой стороны, меня могли вызвать в столицу и для того, чтобы просто прикончить, как несправившегося с заданием. Но ведь в подобном случае можно прислать по радио приказ, чтобы меня расстреляли прямо здесь же? Стало быть, я нужен живой, и тогда меня ждут допросы и новые роли в очередных играх тщеславия и злокозненного расчёта…
Если продолжать думать обо всём этом, несложно сойти с ума. Понемногу начинаешь завидовать простым красноармейцам, у которых всё просто: здесь друг, там враг, и только одна прямая честная дорога впереди.
22/I-1942
Всю ночь провёл на заснеженном поле, где солдаты жгли костры, чтобы обозначить лётчикам место для посадки, а у ещё одного костра грелись раненые, человек двадцать пять - кто на самодельных костылях, кто на носилках… Стоны и боль - у войны поистине жуткое лицо, если оказываешься рядом!
Самолёт так и не прилетел. Раненых отнесли в блиндаж, будем ждать следующей оказии. От кого-то краем уха слышал, что самолёт к нам всё же вылетал - выходит, его сбили. Ещё одна жертва в бесконечной череде потерь, которую уже завтра же заслонят новые жертвы…
Сейчас нахожусь в своём углу, в блиндаже. Все про меня забыли, поскольку обсуждают свежую новость: нашу 365-ю дивизию передают из фронтового резерва под командование 29-й армии, воюющей неподалёку и тоже, к слову, окружённой. Мне как штатскому трудно судить, что это означает, однако по лицам командиров несложно понять, что они расстроены не на шутку…
Ещё одна новость - наша дивизия только что потеряла свой лучший полк, который погиб во время отчаянной атаки на Ржев. Произошло это в районе той самой окраины, где меня нашли. Выходит, немцы сильно укрепились и намерены изо всех сил держаться за этот малоизвестный, но, по-видимому, очень важный для них городок.
23/I-1942
Новое командование снова бросает нашу дивизию в атаку на Ржев, однако здесь всем ясно, что это откровенное безумие и напрасное пролитие крови.
…Ко мне не без симпатии относится дивизионный оперуполномоченный, и с его помощью я понемногу начинаю входить в курс дел и постигаю азы военной премудрости. Премудрость же на текущий момент такова, что от дивизии осталось всего несколько боеспособных батальонов, и новое командование, похоже, поставило на нас большой крест. Оперуполномоченный говорит, что новые начальники из 29-й армии в штабе нашей дивизии не знают никого лично, и потому мы теперь для них - просто боевая единица и пушечное мясо.
Правда жизни, оказывается, куда сложнее любых теорий. И беспощаднее.
25/I-1942
При штабе дивизии не осталось шифровальщиков, которых вместо того, чтобы всячески беречь, по требованию “армейцев” стали посылать с депешами и донесениями, и немцы, разумеется, их всех быстро перебили. Отныне донесения и приказы радируются на “открытом ключе”, и оперуполномоченный убеждён, что немцы 100% их прочитывают и потому упреждают любые наши действия.
Со вчерашнего дня по указанию комдива Щукина в штабе введён режим жёсткой экономии. Все запасы тают на глазах - и еды, и снарядов. Говорят, что потери в людях - до двухсот человек ежедневно.
А из штаба 29-й армии каждый день требуют только одного - наступать!
30/I-1942
Четыре дня ничего не писал, поскольку мы меняли дислокацию. Новый штабной блиндаж - не чета предыдущему: сплошное неудобство, холод и теснота. Хотя жаловаться не имею ни малейшего права - рядовым бойцам приходится ночевать в сугробах - и при этом никаких простуд, случаются лишь обморожения.
В последние дни морозы по ночам опускались до минус сорока, от холода трещат вековые сосны, а люди по много суток в снегу и по-прежнему готовы драться - как такое может быть, как в подобное можно поверить?
Вечером, когда установилось относительное затишье, впервые смог по-человечески пообщаться с комдивом Щукиным (до этого мы только здоровались, но не вступали в разговор). Комдив все последние дни выглядит словно тень - измождён и оглушён происходящим. Он сразу же дал понять, что при первой возможности отправит меня на “большую землю”, поскольку сомневается, что кто-либо из дивизии выберется отсюда живым.
Я спросил у комдива - нет ли возможности, сконцентрировав оставшиеся силы в ударный кулак, вырваться из окружения?
В ответ Щукин грустно покачал головой:
— Без приказа никто не имеет права даже сплюнуть - расстрельное дело…
— Но ведь можно же объяснить начальству, что круговая оборона с плохо подготовленными атаками попросту бессмысленна,— попытался я сформировать для комдива альтернативную точку зрения.— От офицеров я слышал, что в последних боях на одного подстреленного немца приходятся трое наших убитых бойцов. Нельзя же так бездарно бросаться людьми!
— А вы знаете, Александр,— к моему удивлению Щукин обратился ко мне по имени,— что ни один из штаба армии, в чьё подчинение нас перевели, ни разу ни меня, ни заместителей моих в глаза не видел и даже по прямому проводу не разговаривал? Мы для них - даже не винтики, а гораздо хуже.
— Разве что-либо может быть хуже бесправного “винтика”?
— К сожалению, может. Хуже винтика может быть разовый боец, который выстрелил, упал - и о нём забыли. Но и это не всё. Есть ещё нечто хуже: наши одноразовые соединения на всех завтрашних военных картах уже давно стёрты в прах, и их до поры живой личный состав просто выполняет задачу сохранять существующую обстановку. Понимаете, что я имею в виду? Не Родину защищать, не истреблять врагов, где только возможно, а просто караулить танки, которые уже неделю стоят наполовину разбитые и без капли соляра. Ну и попутно готовиться к своему исчезновению с лица земли. И всё оттого, что кому-то в штабе просто лень заточить новый карандаш и прикинуть: а вдруг назавтра выйдет другой план? Я уж не говорю про то, чтобы самим такой план проработать и отстоять.
— Понимаю вас. В военном деле, наверное, люди действительно малозаметны, и каждый человек, взятый сам по себе, ничего не стоит. Военачальники ведь мыслят масштабами армий и фронтов.
— Так многие считают, но это - ошибка,— без какого-либо раздражения не согласился со мной комдив.— Если маршал не видит и не понимает солдата - грош ему цена. По этой причине, кстати, мы с вами сейчас воюем не где-нибудь под Гродно, а у ворот Москвы. И покуда отношение к человеку в окопе у нас не изменится - не видать нам победы.
Я вспомнил, что слышал произнесённые кем-то шёпотом страшные слова, что не только наша дивизия, но и все части 29-й армии обречены из-за ошибок самого что ни на есть высшего командования. При этом отвечать за предстоящий и уже “нарисованный на картах” разгром придётся нам, поскольку именно на нашем участке, в районе деревеньки Чертолино, доживает свои дни последний коридор, соединяющий 29-ю армию с более успешной и сохраняющей сообщение с “большой землёй” армией 39-й. Хотя “коридор” этот - одно название, он почти непроходим, и толку от него никакого.
Я поделился этим тревожным предчувствием с комдивом и предложил свою, если уместно так выразиться, помощь: позволить мне, как важному персонажу, обратиться по радио через голову армейского штаба непосредственно в Москву, пусть даже в саму Ставку, с требованием прислать подкрепление и обеспечить прорыв.
Своё предложение я заключил словами, что если мы добьёмся нашей “различимости” на самом верху, то проблема “списанных винтиков” решится благоприятным образом. Пусть даже в порядке редчайшего исключения.
— Ничего не выйдет,— с искренней болю в голосе ответил Щукин.— Время ещё не пришло.
— Какое время? Почему не пришло?
— Самое обыкновенное и натуральное. Время, когда людей начнут ценить и беречь хотя бы на ближайшие несколько дней. Это время не пришло и придёт, боюсь, ещё не скоро.
От этих слов комдива мне сделалось по-настоящему страшно. Страшно не за победу, которую мы всё-таки рано или поздно вырвем у неприятеля (ибо прав полковник Кольб!), а за то, что после этой непостижимой и долгожданной победы всем моим планам насчёт лучшего будущего для нашего народа и всего человечества при подобном подходе вряд ли суждено будет состояться. С подобными мыслями я сразу же начал терять и веру в себя, и прежнее горячее желание выжить, выпутаться, выпрыгнуть из гибельной ямы, в которую незадачливая судьба меня волочёт и валит.