Страница 125 из 179
Алексей был услышанным поражён и раздавлен.
— Если всё так - то это хуже фашизма. Неужели на них нет никакой управы?
— К сожалению, нет. Этот новый чудовищный Голиаф отныне правит миром, а ты, к сожалению, не царь Давид, хотя и действовал вчера не менее решительно и смело. Надо стараться меньше обо всём этом думать, ведь правды мы всё равно не добьёмся. Поехали, Алекс!
Алексей вздохнул, помог Катрин встать из-за стола, и они, не поблагодарив догнавшего их мажордома за пожелание приятного дня и счастливого пути, отправились к автомобилям для гостей. Двое слуг с вещами поспешили следом.
*
Вечер субботы Алексей провёл в гостинице в Лозанне. У него имелся на примете небольшой и уютный пансиончик возле Пюлли, однако он предпочёл деревенскому уединению место более оживлённое, а потому позволяющее отвлечься от тревожных мыслей.
Вспыхнувшее и начинающее по-настоящему разгораться чувство к Катрин отравлялось горьким бессилием за трагическое положение, в котором оказался Шолле, сделавшийся для него человеком более чем близким, а также неясностью остальных перспектив.
Поэтому он испытывал всевозможные способы, дабы отвлечься от тяжёлых мыслей, безучастно наблюдая на ресторанной веранде за хаоточным движением постояльцев, официантов, двух садовников, шумного выводка ухоженных детей, случайно опрокинувших вазу с рододендроном, отслеживая кружение чаек в небе и бесшумное швартование возле пандуса роскошных лимузинов.
Около двух часов он молча и безучастно просидел с единственным бокалом красного вина, потом закурил, на что тотчас же получил замечание от служащего, напомнившего, что курение в этом месте запрещено. Спустя десять минут Алексей как ни в чём не бывало закурил вновь, получив вместе с замечанием предупреждение, что может быть оштрафован. Когда же он закурил в третий раз, официанты вызвали полицейского, который сокрушённым голосом сообщил, что вынужден наложить штраф в пятьсот франков. Не проронив ни слова, Алексей оплатил штраф и спустился на улицу, где дошёл до набережной, откуда наблюдал, как быстро гаснет небо над французским берегом и как ранние осенние сумерки стремительно сменяются ночною чернотой.
Идущий с озера тёплый густой и влажный воздух напоминал о чём-то нездешнем и далёком, отложившимся в детских впечатлениях о море под Гурзуфом или в Гаграх… Как и большинство детей, Алексей в ту пору очень боялся с этими впечатлениями расстаться и всё время желал убедить себя, что во взрослой жизни он обязательно к ним вернётся, чтобы недопетая когда-то песня могла звучать вечно.
“Да-да, зазвучит она!— ухмыльнулся он, с горечью осознавая, что каждый момент жизни надо выпивать до конца, не утешая себя напрасной надеждой на повторение.— Такая же чёрная ночь на берегу, запах тины и плеск воды… Скоро, наверное, взойдёт луна, наполняя ночной мир торжествующим духом завершённости долгого и щедрого лета… Этот дух начнёт, как и в детстве, успокаивать сердце надеждой, что прежде чем придут холода и равнодушные скорые поезда развезут нас с юга по промозглым городским квартирам, будет дано ещё немало дней, чтобы насладиться безмятежным теплом… Но нет, теперь уже - нет. Не успокоит. Он мог успокоить лишь восторженного ребёнка, уверенного в том, что по прошествии долгих зимних месяцев его летние мечты вновь оживут в вечном кругообороте природы. У меня же более ничего не оживёт, не возродится ровным счётом ничего! Завтра мы проводим Шолле, прошлое начнёт уходить, и меня захватит целиком какая-то совершенно другая и неведомая жизнь. Она обещает стать богатой и осмысленной, я буду уважать себя и свой труд, а люди начнут меня ценить и признавать мои заслуги… В этой новой жизни уже никто не спросит, откуда я такой взялся и почему обо мне не было слышно до сих пор - собственно, в этом-то и состоит для меня главное преимущество Швейцарии перед Россией… Но с другой стороны, я перестану быть собою прежним, это железно… Кем же я тогда стану, смогу ли я сам выбрать свои будущие сущность и амплуа или они будут навязаны мне независящей от меня цепью обстоятельств? И как, наконец, после завтрашних проводов Франца мы поедем с Катрин в Вербье?..”
— Простите, месье,— послышался сзади вкрадчивый вежливый голос.— Сегодня из-за ремонта на набережной не работает освещение, и здесь нежелательно находиться одному в поздний час.
— Что-то?— Алексей вздрогнул, но сразу же успокоился, увидев перед собой пожилого человека в форме садовника или подметальщика.
— Я говорю, месье, что здесь опасно находиться.
— Не может такого быть. Как может быть опасно в Швейцарии? Разве что-то может произойти?
— Всё может случиться, месье. Вы бы лучше перешли на авеню…
Алексей пожал плечами. Но решив не расстраивать старика, он поднялся, и бросив последний взгляд на притихшую водную гладь, спокойным и ровным шагом зашагал по направлению к отелю.
В воскресенье, как было условлено, Алексей приехал в женевский аэропорт, где в одном из закрытых залов первого класса собрались домочадцы и ближайшие коллеги Франца Шолле, добровольно предающего себя в руки американских прокуроров.
Собравшиеся выглядели обескураженными и потрясёнными нереальностью вершащихся на их глазах проводов, когда один из сильнейших финансистов мира, единственное слово которого способно влиять на судьбы людей и стран, с обречённой покорностью отправляется на неправедный суд. При этом все ясно понимали, что изменить этот внезапный роковой поворот никто из них не в силах.
За спинами неуместным излишеством стояли наполненные вином бокалы, к которым никто не притрагивался.
“When person becomes even seriousely ill - all we can keep hope in hand. But here we do not…” — “Now all we must pray America to give him mercy, shouldn’t we?” [“Даже когда человек тяжело заболевает, все мы можем сохранять надежду. А здесь мы не можем надеяться..” - “Сегодня все мы должны молиться Америке, чтобы она помиловала его, разве не так?” (англ.)]— Алексей случайно услышал шёпот пожилой четы, по-видимому, каких-то английских родственников Франца.
Алексей увидал, наконец, и “дядю Фердинанда”, который недавно подарил Катрин восхитительный спортивный кабриолет,— высокий и необыкновенно худой, он стоял немного в стороне от других в старомодном чёрном костюме, из-за длинной шлицы напоминающем траурный фрак, и был похож на живого мертвеца.
Катрин постоянно находилась рядом с Францем и выглядела растерянной и удручённой. “Прежде она держалась лучше, хотя ей всё давно было известно… Поскорей бы заканчивались проводы…” — думал Алексей, подходя к Шолле, чтобы произнести для него положенные, однако совершенно бессмысленные слова ободрения.
— Алексей, я прошу вас не переживать за меня,— ответил Франц.— Жалею лишь, что не сумел провести с вами время, достаточное, чтобы оценить ваши достоинства и в полной мере ими насладиться. Но я счастлив, что рядом с вами будет Катрин. Что же касается остального - накануне я согласовал с Советом банка вашу кандидатуру на должность вице-президента. Присутствие на этой должности позволит вам за короткий срок войти в курс дел и отточить ваш профессионализм. Если мой вояж за океан затянется, то я бы очень желал, чтобы уже весьма скоро во главе банка встали именно вы. Берегите себя.
Алексей не мог не обратить внимание, что некоторые из гостей, услышав о его назначении на более чем завидную должность, вздрогнули, а иные о чём-то взволнованно зашептались. Однако он сам не почувствовал ни гордости, ни благоговения за оказанную честь. Видимо, в сердце образовалась досада, что после всех невероятных кульбитов и фантастических ожиданий судьба столь банально приземляет его в рутину и повседневность - неважно даже, что подобная рутина для большинства людей представляется верхом жизненного успеха, о котором не всякий решится помечтать.
“Он считает меня профессионалом,— с грустью подумал Алексей.— А какой я, к чёрту, профессионал в финансах? Из того, что я проворно сжёг в камине бумаги наипервейших банков, нисколько не вытекает, что я смогу с той же проворностью управлять оставшимися. Да и работа эта должна быть безумно, безумно скучной…”