Братья

Обо всем этом Артенак рассказал Франсуа. — Я боюсь, мир будет теперь недолог, хоть Болдуин изо всех сил старается отсрочить начало войны. Он, как может, сопротивляется Византии, там хотят распространить свою, хм, заботу на наше королевство. Ты видел этого модника — посла. Он ходит за Болдуином и призывает действовать. Пугает знамениями. В Антиохии несколько лет трясет землю, так и это он сумел обратить в свою пользу. Мусульмане грозят Эдессе. Этим он тоже пытается взволновать короля. Ведь тот когда-то правил Эдессой.

— Чего он хочет?

— Он требует войны с Дамасским эмиром. Миллисента поддерживает. Ясно, она хочет освободить своего мужа, думает, что мусульмане испугаются и отдадут его. Как глупо.

— А почему Болдуин не соглашается?

— Мы выстроили за это время несколько крепостей по нынешним границам. Нужно укрепить их, расселить вокруг людей, а только потом идти дальше. Иначе потеряем то, что имеем.

— Ты настаиваешь на мире?

— Хорошо бы. — Артенак вздохнул. — Но наши рвутся воевать. Те, кто живет ближе к границам, постоянно дерутся. На них нападают, грабят…

— Значит, война?

— Похоже, к тому идет. Но не только Константинополь озабочен, хоть греки должны быть скромнее, раз не могут помочь силой. Другие тоже торопят. Из Франции, Италии — они ведь снабжают нас людьми, оружием, деньгами. Те хотят, чтобы мы шли к Александрии, через приморские города. Как только мы захватим побережье, плавание станет более безопасным, придут наши из Европы, Константинополь много потеряет. И самое страшное для греков, если они утратят влияние на нас, то останутся один на один язычниками.

— А что думаешь ты?

— Я против войны. Хорошо, что мы можем ставить условия. Болдуин понимает это и не спешит. И у него есть, что сказать самым нетерпеливым. Ассизы. Мудрый Готфрид вписал в них правила соблюдения общественного договора. Ни один из наших баронов не смеет выступить без общего согласия и вести свою политику. Потому приходится искать решение, которое устроило бы всех. Пока мы остаемся на месте, но вожжи натянуты сильно, Болдуин едва удерживает. А тебе что не терпится воевать?

Весь месяц Франсуа упражнялся в стрельбе из арбалета и научился попадать с двадцати шагов в монету. Но предчувствие войны не горячило его.

— Ты один из очень немногих. — Одобрил Артенак. — Остальные так и рвутся. Господи, помоги, чтобы нам хватило благоразумия и сил.

В жару, будто сорвавшись с поверхности раскаленного металла, на город налетал ветер. Это напоминала о себе пустыня, лежащая вслед за иссиня-черными отрогами Иудейских гор. Ветер звался хамсин. С его дыханием жизнь в городе замирала. Люди спешили разойтись, редкие путники держались крытых галерей, которые и созданы были именно для этого. Все было съедено беспощадным жаром. Франсуа, не знавший цели своих прогулок, одержимый их неясным смыслом, брел один. Что-то влекло его, желание было выше доводов рассудка, выше здравого смысла, он повиновался голосу, который звал его.

Тогда он первый раз увидел девушку. Она возникла из света и плыла в нем по белому каменному коридору. Плечи были укутаны в плащ, который казался пеплом, осыпавшимся с городских стен. Он увидел мерцание золота вокруг головы, это светились потоки ее волос. Кожа была покрыта мелкими бусинами пота. В узком пространстве улицы они разминулись, коснувшись друг друга, девушка глянула на Франсуа сквозь поток слепящего света и прошла медленно и безразлично, будто сам он был частью раскаленной солнцем стены. Взгляд ее протек сквозь Франсуа, как расплавленный металл. Налетел новый порыв беспощадного ветра. Он видел, как она исчезает, но не мог сдвинуться с места. Голову тугим обручем стянула боль. Круги плясали перед глазами, и девушка проступила сквозь них багровым огненным контуром. Франсуа наощупь отыскал на поясе спасительную флягу. Вода вернула ему зрение, но улица была пуста. Видение исчезло. Он пошел вслед и не нашел никого.

Что это было, он так тогда и не понял. Но видение не оставляло. Еще несколько дней девушка чудилась в глубинах улиц, когда приходилось прикрывать глаза от бьющего в них солнца, возвращалась в тягучих сумерках, падающих на город вместе с ровным колокольным перезвоном, угадывалась в полутьме арок под волнующимся покрывалом плюща, за спинами солдат, досматривающих караван у городских ворот. Ее вид, узел, который она несла, простая одежда подсказывали, что искать нужно среди ремесленников. Франсуа обошел базары, заглядывал в лавки. Даже в церкви высматривал. Но девушка исчезла, и Франсуа решил, что она живет в его воображении, разбуженном горячим ветром.

Как-то, идя обычным путем к Королевскому дворцу, он увидел пыльное облако в том месте, откуда любил наблюдать город. Он подошел ближе. Несколько полуголых рабов, мокрых от усердия, выламывали мраморные плиты у крыльца дома Пилата. Работа шла медленно, надсмотрщик одурел от жары, шестеро солдат, рассевшись в тени, глядели сонно, оцепенев, как осенние мухи.

Время от времени кто-нибудь из солдат вставал и древком копья, как палкой, лениво отгонял собравшуюся толпу. Оттуда кричали и бросали в рабов гнилью. Те оттаскивали в сторону каменные ступени и складывали их под стеной дома. Там распоряжались монахи в серых подоткнутых рясах, навьючивали плиты на ослов, и крепко обвязывали веревками. Им тоже доставалось, солдаты не торопились усмирять возмущенных зрителей. Монахам приходилось отмахиваться самим, пока помидор не попал одному из них в лицо, он не удержал груз, и камень съехал на ногу. Монах покатился по земле, корчась от боли и вопя во все горло, а толпа, явно довольная, бросилась врассыпную. Люди бежали, мимо удивленного Франсуа и потрясали поднятыми кулаками. Солдаты неторопливо поднялись с мест, выстроились в ряд, выставили копья и пошли вперед, очищая площадь. Один ткнул в живот Франсуа, распознал своего, выругался и прошел мимо. Площадь опустела. Несчастного подняли и унесли прочь. Он продолжал кричать, лицо его, залитое потом, было белым от боли.

— Плохая примета. — Отметил голос позади Франсуа. Человек сидел под каменным выступом и остался незамеченным солдатами. Впрочем, он и не думал прятаться, не предпринимал никаких действий, а просто наблюдал за происходящим, поджав под себя ноги. В руках держал четки из черного камня. Лицо было тяжелым с большими красными губами. Но глянул сидящий пытливо и остро, и тут же прикрыл глаза веками, взгляд вспыхнул и погас. Человек опустил на грудь голову, будто заснул. Мимо, переговариваясь, возвращались солдаты.

— Что они делают? — Спросил Франсуа, когда солдаты заняли привычные места.

— Разве не видишь? Разрушают дом.

— Зачем? — Франсуа был растерян.

Человек еще раз глянул, и Франсуа кожей ощутил холод этого взгляда. Лишь на мгновение, крыса шмыгнула и юркнула в щель. А человек заговорил неспешно и назидательно, будто объяснял нерадивому ученику. — Папа распорядился вывезти камни этого дома в Рим. Там они должны лечь в основание новой церкви.

— Папа распорядился?

— Именно он. — Человек встал рядом с Франсуа. — Греки сохраняли эти храмы столетиями под нечестивой властью. Но пришли франки и времена переменились. Ничего не остается, как скорбеть о новых разрушениях.

— Ты твердо знаешь, что такова воля Папы?

— Греки сотни лет чтят здесь Господа. Несколько раз спасали храм от разорения и вновь отстраивали, если не могли уберечь. Кто все эти годы прятал и хранил Животворящий Крест? Кто служил в проклятые годы, не щадя жизни? Теперь мы видим святотатство, на которое не осмеливались даже варвары. Так я отвечу тебе, чужеземец. — Толстяк повернулся и медленно пошел прочь.

В тот же день Франсуа обратился за разъяснениями к канонику Храма Гроба отцу Викентию. Тот и сам был смущен. — Мы получили послание Папы несколько дней назад. Он пишет, что Дом скорби станет в Риме символом нашего торжества. Сейчас, когда растленные византийцы претендуют на первенство в вопросах толкования веры, мы должны показать им, где находится сердце христианского мира. Каждая новая святыня укрепляет его. Пусть ступени, по которым ступал Иисус, на которые пролились первые капли его крови, лягут там, где язычники никогда уже не посмеют осквернить их. Да будет на то воля Божья.