Братья

Так они поднимаются. Потом, почти сравнявшись с вершинами гор, дорога неожиданно перетекает в плоскую, как стол, равнину. Унылое единообразие камня вспыхивает и расцветает множеством красок. Розовый туф, светящийся, как кожа девушки. Маслянистая желтизна мрамора. Ослепительная белизна россыпей мела, в черных искрящихся блестках кремня. Ничего этого они не замечают, потому что солнце бьет беспощадно. Свет кипит, отражаясь от поверхности скал. Они теряют зрение, и бредут, ослепнув, вытянув руки, спотыкаясь, процеживая огненный свет сквозь сомкнутые веки. Проводники, знающие тайну солнца, подбадривают, обещают скорое прозрение. Уже близко. И действительно, когда боль в глазах слабеет, и они могут осторожно приоткрыть воспаленные веки, то видят впереди каменную громаду, которая плывет и плавится в раскаленном воздухе, как в пламени огромного кузнечного горна. Это еще одно видение, еще один мираж, испытание для измученного рассудка. Солнце ведет золотую кайму по линии стен, небо теряет цвет и сливается с камнем, башни растекаются от жара. Все это странное, нелепое видение, целый город — призрак разом поднимается над землей, встает над горизонтом, за которым не остается ничего. Только бездна и беспощадный огонь солнца. Они уже не отличают камень от облака, город от корабля, сон от яви. И в момент, когда видение завладевает целиком, они вдруг сознают, что впереди не бред, не мираж, не прихоть воображения, не сгущение воздуха, а земной город, в реальность которого они все еще не могут поверить. Потому что само это слово, это имя полнее его содержания, полнее всего, что они уже видели и испытали. Это то, ради чего они пустились в путь. Они опускаются на колени и ползут, совершая последнее усилие и хрипя высохшими ртами: — Иерусалим, Иерусалим.

ГОРОД

Франсуа

Обманчивы и коротки дни мира, заполняя время блаженным довольством, будничными заботами, суетой, легковесной, как разменная монета. Коварно заблуждение о постоянстве непостоянного. Дни, исполненные вялого покоя и ленивого любопытства, погружают в жаркую одурь полуденного сна, ослабляют силу молитвы. Ибо о чем просить, когда цель кажется достигнутой, волк поселился рядом с ягненком, и малое дитя способно водить рядом лань и молодого льва.

Щедро выглядели базары Иерусалима в 1115 году от Р.Х. Изобильные, богатые, поражающие красотой, способные накормить самого ничтожного, ибо всякому есть здесь сегодня место, и призывы Исайи обернулись долгожданной наградой. Все любящие Иерусалим — взыграйте перед ним. Так было сказано, а теперь свершилось. Многих можно встретить здесь. Земледельца, приехавшего продать урожай, рыцаря, глазеющего со скуки на торговые ряды, бойких служанок, хвастающих знатностью своих господ, благородных дам, которые, храня достоинство и сгорая от любопытства, прибывают сюда на руках чернокожих носильщиков и разглядывают людскую кутерьму из-за сомкнутых занавесок. И многих еще: иудеев, опасливо, но упрямо пробирающихся к развалинам своего храма, жителей прибрежных городов, так и не сдавшихся христианам, ловких египтян из Александрии, смуглых сирийцев, загадочных купцов из Китая и невообразимо далекой Индии, бедуинов из глубин Аравии, где, как говорят бывалые люди, ущелье между двумя горами связывает мост из ноги мертвого великана, а с тех, кто проходит по нему, берут особую дань на масло таинственного дерева, сотни лет спасающего огромную кость от гниения и порчи. Нескончаемой чередой тянутся в Иерусалим пыльные караваны из Алеппо и Антиохии, вливаются в другие, упорно бредущие из Тартуса и Триполи, входят в город шумные малоазийские армяне, спешат греки из далекого Константинополя, до сих пор пытающиеся утвердить в Иерусалиме свою веру взамен латинской ереси. Бредут караваны с востока и юга, а навстречу им с морского побережья везут и везут купеческий товар. Волна за волной наполняют город паломники, чтобы своими глазами увидеть Святые места, помолиться у подножия обретенного Гроба, омыться в Иордане. Этим свершается мечта всякого христианина, и многие остаются здесь навсегда. Отныне мечта их жизни исполнена.

Вместе с этой разноликой, разноцветной, разноязыкой толпой, объединившей голосистых продавцов и переборчивых покупателей, досужих зевак, поваров, отпускающих еду из огромных дымных котлов, прорицателей и гадалок, промышляющих, вопреки церковным запретам, самих клириков, не забывающих о служении Меркурию с кошельками в глубине монашеских одежд, жонглеров, фокусников, шутов, женщин, торгующих как товаром собственными прелестями, быстроглазых мошенников, городских стражей — за всем этим торжищем стоит громадное разнообразие денег. Со всех сторон текут они сюда. Особый монетный рынок, знающий, что почем, поглощает все подряд. Деньги германских императоров и франкских графств, монеты архиепископов Кельна и Майнца, новых христианских княжеств Палестины — из Триполи, из Антиохии, из Эдессы, константинопольские золотые солиды с портретами бородатых и безбородых императоров, с изображением Победы, вздымающей крест, Богородицы, оскверняемой прикосновениями торгашеских рук, сарацинские безанты, запрещенные к употреблению специальным указом папского легата, так как на золоте с арабскими именами калифов и годом хиджры выбит крест, сирийское серебро с ликами языческих богов, медяки, которые бросают нищим, деньги греческие, арабские, монеты итальянских торговых домов, английские, нормандские и из множества других мест. Бог торговли потеснил сейчас бога войны. Говорили, что месяц назад на этом базаре держали в руках монету с родосским гербом и бородатым профилем — один из тридцати серебряников, за которые был предан на смертную муку Сын человеческий.

Именно потому так страстно проповедуют здесь под крики торгашей, рев возбужденной толпы и звон металла. Сейчас один такой, странствующий монах — высокий рыжий с всклокоченными волосами, босой, в длинной рубахе, подпоясанной веревкой, вещал, взобравшись на камень. Говорил сбивчиво, путая слова, захлебывался слюной, которая, как пеной, покрывала сверкающую золотыми нитями бороду. Город стоит на пороге бесчестия. Торговцы заняли под жилища и склады лучшие дома. Торжище захлестывает путь на Голгофу. Не раз видели на кресте церкви святой Марии ухмыляющегося Сатану. Разврат крепчает день ото дня у порога Господнего дома. Дух стяжательства затмевает образ Божий. Все чаще гаснет лампада у Святого Гроба. Не может более гореть среди смрада и скверны, чад искажает лик Спасителя, его губы сомкнуты. Евангельское слово попирается ежечасно.

Страстную речь и трясение воздетых кулаков с любопытством наблюдал немолодой господин, заглянувший на базар, видимо, со скуки. Он постоянно утирал лысину большим шелковым платком. Впрочем, виновата была не только жара. Недавно господин выпил большую кружку вина и теперь благодушествовал под градом пламенных угроз и страшных проклятий. Наконец, образ Геенны огненной, вполне сопоставимой с нынешней погодой, возымел действие и на него. Господин, кряхтя, намерился уходить, но столкнулся с молодым человеком, который только что вошел на площадь. По тому, как тот озирался, смущенный бесцеремонной живостью здешней толпы, угадывался человек новый, пришлый издалека. Он был высок, по юношески тонок, светлые волосы уже успели выгореть, а кожа, наоборот, потемнеть до черноты, как случается в этих местах с жителями севера. Спокойные серые глаза разглядывали торжище с отстраненным любопытством, руки были свободны, через плечо свисала тощая сума. Оружия, которым часто подчеркивают благородство происхождения, молодой человек не носил, хоть вид имел достойный.

Старик еще раз протер лысину и подобрался к пришельцу поближе. Тот слушал проповедника, а старик, приглядевшись, сказал, будто обращаясь к самому себе. — Кого не услышишь в этом городе. Прямо школа риторов. Они перебрались сюда из Александрии. Все побережье вплоть до Константинополя стало трибуной их болтливого вдохновения. Освобождение Иерусалима освободило их языки…