Супервратарь

Ник подкатился к воротам, облокотился на них и начал, как он называл это, взвинчивать себя.

Сегодня надо было достичь сверхпредела этого состояния. Он закрыл глаза, отрегулировал дыхание, напряг все мышцы тела и начал первый этап самовнушения. Он ощущал, как всё быстрее и быстрее бьётся сердце, как по рукам, по ногам, по спине пробегают судороги (не все мышцы одновременно начинали ускорение). Когда к горлу подступила тошнота и перед закрытыми глазами заискрились радужные диски, он резко перешёл ко второму этапу и, чуть погодя, -- к третьему. Сразу наступила лёгкость, всё тело словно приподнялось надо льдом, и он стал чувствовать каждую клеточку своих мышц. Шум на трибунах начал замедляться и наконец сгустился так, словно виниловый диск 78 оборотов в минуту врубили на 33 оборота.

Ник умышленно затянул третий этап, чтобы подняться к вершинам своих возможностей. Он открыл глаза. Люди на трибунах для него теперь застыли в неподвижности, а хоккеисты плавали надо льдом с такой неестественной медленностью, словно это был киношный трюк. Всё в порядке. Ник постарался, как и всегда это делал, скоординировать свои движения, сделать их как можно более плавными, чтобы хотя бы маленько замаскироваться, и всё же, он знал, с трибун его движения выглядят более чем странно.

Потекло томительное время. Он так и не привык к тому, что в этом состоянии минуты и часы для него растягиваются в тошнотворную бесконечность. Он уже прожил на площадке около двух часов, а на табло горела цифра "6". Всего шесть минут! Обычно за матч он прожигал около двадцати часов собственной жизни, но сегодня эта цифра должна увеличиться в полтора-два раза. Не свалиться бы от усталости. Но тут в памяти возникло лицо Энн с её трогательно пухлой нижней губкой, и Ник взбодрился.

Он заметил, что к нему со скоростью бегущего муравья крадётся по льду шайба. Ник рассчитал примерно угол и плавно отослал её клюшкой в направлении Боба Бюффеля. "Что-то Цвиста сегодня не видно", - машинально подумал он и взглянул на часы: ещё чёрная бездна времени впереди!

Наконец, через несколько вязких часов на табло высветилась десятка. Теперь надо было напрячься. Он надеялся, что убийца постарается выстрелить в первые же секунды, и начал внимательный осмотр трибун по часовой стрелке. Во взвинченном состоянии зрение у него становилось в несколько раз острее. Он без труда видел каждую пуговицу на одеждах зрителей в верхнем ряду противоположной трибуны, так что пистолет он заметил бы сразу. Но всё было нормально.

И вдруг что-то заставило Ника резко обернуться. Он увидел в окошечке рядом со служебной дверью бездонную дырочку дула, увидел, как напрягся палец, нажимающий собачку, и заметил искорёженное страхом лицо над пистолетом. Он мгновенно узнал его и тут же понял, что спусковой крючок нажат. Он даже вроде бы успел разглядеть пулю, вырвавшуюся из дула, броском упал на лёд и в падении ощутил удар по шлему. Это было похоже на удар приличным камнем. К счастью, пуля скользнула по верху шлема и зажужжала к потолку. "Кто сейчас смотрит на меня с трибун, наверное, выпучил глаза", мельком подумал Ник. Он встал и успел заметить, как медленно уплывает из окошка бледное лицо убийцы-неудачника. Это был Джимми Цвист. Ник мгновение поколебался, но потом всё же уперся в направлении исчезающего лица клюшкой.

И держал её до тех пор, пока на это не среагировал Фреди Анвайзер.

13

Цвист польстился на пятьдесят тысяч монет.

Из предосторожности, что могут ещё найтись подобные доброжелатели, Нику приходилось теперь перед каждым матчем взвинчивать себя до упора. Но больше покушений пока не было. Зато объявился неумолимый враг внутри его самого сердце. Оно не выдерживало таких циклопических нагрузок. Теперь после каждого матча Ник находился в полной прострации почти сутки. Во рту всё сильнее и постояннее ощущался вкус стеарина. Так долго продолжаться не могло.

Надо было кончать это медленное самоубийство.

14

Энн сидела с ногами в кресле, листала какой-то порнографический журнал, который только что купила на бульваре, то и дело всплёскивала руками и заливалась смехом.

- Ну и хохмачи!.. Ник, посмотри, умора!..

Халатик у нее задрался, и голые ноги с круглыми девичьими коленками трогательно и бесстыдно розовели в свете торшера. От нее веяло непосредственностью, уютом и чем-то родным-родным.

Ник, лежа на неприбранной постели, любовался ею и никак не мог решиться начать разговор. Наконец он зачем-то откашлялся и сказал:

- Энн, послушай, нам надо поговорить. Дело в том... Понимаешь, Энн, я помню твои мечты, наши планы, но... мне надо бросать игру... Надо.

- Но, Ник, - ужасно удивилась Энн, - у нас же не больше тридцати тысяч отложено! ещё год - не меньше! - надо играть!

- Энн, пойми, я не могу... Я умру. Это не шутки, Энн. Мы с тобой вместе уже год, но ты так толком и не знаешь, чем я занимался раньше и почему обо мне сейчас так шумят. Я понимаю, тебе это неинтересно, поэтому я и не рассказывал... ещё в университете, Энн, я задумался над возможностями человеческого тела. Они безграничны. Или почти безграничны. Я начал копаться, Энн, изучать спартанскую систему, систему индийских йогов, начал штудировать разные научные работы, делать опыты... В общем, всё это долго объяснять, да и ты (не обижайся, Энн!), ты многого не поймешь. Я выработал систему тренировок и начал работать над своим телом. Шесть лет упорнейшего труда! Шесть лет - и я достиг своего, Энн. Я в течение десяти минут могу привести своё тело в такое состояние, что оно начинает жить в несколько раз быстрее... Понимаешь? Я могу обогнать кролика и поймать его руками, могу догнать поезд... Да мало ли чего. О практическом применении своего изобретения я много думал, но не об этом сейчас речь.

Мне хотелось, Энн, сделать тебя счастливой и богатой. Я отложил все планы и решил заработать деньги хоккеем. Но, Энн, я не учёл одного - сердце не выдерживает... Мне только тридцать один год, а сердце, я чувствую, старее уже меня раза в два... И притом все эти медкомиссии, угрозы (о покушении он не рассказывал) - кто-то хочет меня убрать или объявить ненормальным... Вот так-то, Энн.

Энн смотрела на него, широко раскрыв тёмные глаза и прижав к груди журнал с голой женщиной на обложке. Она о чем-то напряженно думала, выпятив нижнюю вишневую губку. Слышала ли она?

- Ник, если я правильно поняла, ты так быстро можешь двигаться, что остальные для тебя, как торчащие манекены, да? Ник, что ж ты мне раньше не сказал! Ведь это потрясающе!

Она вскочила с кресла, кинулась на Ника ничком и, прижавшись к нему всем горячим телом и дурачась, облизала ему лицо. Потом она села на постели по-турецки, подняла вверх ладошки и воскликнула:

- Ну и дураки-и-и мы! Собираем эти несчастные крохи, а перед нами миллионы! Миллиарды! Ведь, Ник, голубчик, когда ты взвинтишься, или как там это у тебя называется, ты же можешь куда угодно пройти, и никто, никто, никто тебя не остановит... Никто! В магазин! В банк! В любой дом! Ник, это же сказка!..

Она закрыла глаза и откинула назад голову, упиваясь воображением, и не видела взгляда Ника.

- Энн, - тихо сказал он, - Энн, никогда, прошу тебя, никогда больше не заикайся об этом. Я буду играть ещё год. Потребую ещё увеличить гонорар. Буду сотрудничать, быть может, с рекламой... Но разговора этого больше быть не должно, Энн.

- Но, Ник, мы же будем только богатых, - вскричала было Энн, но сразу же осеклась.

Правда, позже, ночью, после бурных и нежных ласк, которыми каждый из них заглаживал свою вину, когда Ник уснул, Энн заперлась в ванной и долго-долго там плакала. Потом убеждённо сказала сама себе в зеркало:

- Ничего, ещё не всё потеряно!

15

Ник только-только начал первый этап самовнушения, как вдруг раскалённая игла впилась в сердце и начала там шевелиться.

Он сразу расслабился и осторожно вдохнул. Подождав минуты две, он снова напрягся и начал взвинчиваться. На этот раз первая стадия миновала благополучно. Ник переключился на вторую, и в ту же секунду в сердце впился уже огромный гвоздь. От нестерпимой боли Ник резко переломился пополам. Сердце громило грудную клетку.