Безмолвный

Так что на этот счет во мне сильно заблуждаются в лучшую сторону.

Это успокаивает. Я знаю, какое место занимаю рядом с Ним. Так что мне не нужно об этом задумываться. Поэтому мы спокойно можем спать в одном номере, понимаете? Или в одной кровати. Потому что это ничего не значит. Проще простого карандаша.

Я Его друг. Он мне доверяет. Я о Нем забочусь. У нас уговор. Иногда мы спим в одном номере. Иногда и в одной кровати. Но наутро я не просыпаюсь разбитым, вот и все, что из этого вытекает. Неужели настолько непонятно? Ведь нет, в самом деле. Наша помешанная на сексе культура диктует жесткие правила: два человека, испытывающие друг к другу хоть малейшую привязанность, попросту обязаны стать любовниками. Стоит только захлопнуть дверь, как одежда тут же летит прочь, - вот обычный воображаемый сценарий. Но это не так.

Да, признаю, одетым Он не остается. И в Дартмуре Он тоже снял все лишнее, по крайней мере, во вторую ночь. Не в первую. Он все аккуратно развешивает, тщательно складывает брюки, начищает туфли. Он крайне щепетилен в этом плане. Это очевидно. И выглядит Он всегда на отлично. Даже в той дурацкой шляпе. Он надевает самую щегольски выглядящую пижаму, какую только можно представить. Он невинен, Ему и в голову не приходит, что в том, что мы спим в одном номере, а то и кровати, может быть какой-то подтекст. Частная школа, детская привычка – я не знаю. И кстати, возвращаясь к тому вопросу: Он не храпит. Иногда я не уверен, что Он вообще спит. Он просто лежит, дышит и почти не шевелится. Вот и все.

В Дартмуре мы не спали в одной постели. В этом не было нужды. Нам дали номер с двумя отдельными кроватями. Оно и к лучшему.

Снимать отдельный номер только ради того, чтобы защитить свою репутацию натурала, обошлось бы неоправданно дорого, разве нет? Это попросту смешно. Нам не нужны два номера. Так что я решил: а кому какое дело, если мы снимем один? Мне наплевать, что там подумают, честно. Нет, правда. Мне нет дела. Кому-то нравится считать нас парой? Вперед. Думайте, что хотите. Наслаждайтесь. Мне плевать.

Но мы – не пара. Ты лежишь рядом со мной так, как если бы был в кровати один. Невинен, вот именно. Никакого внутреннего конфликта, никаких споров с самим собой, никакого соблазна. В этом плане я тебе не интересен. Был бы – так давно бы уже это понял.

Неужели?

Да, разумеется. Точно бы понял. Я же не идиот.

С чего ты это взял?

Вот интересно, все когда-то сказанные тобой слова так и будут вечно крутиться у меня в голове? Ты что, до конца моей жизни будешь отвечать на всплывающие в моем мозгу вопросы? Ехидная реплика в ответ на любую мимолетную мысль. Так теперь будет всегда?

Я знаю, почему ты сорвался, почему заказал скотч. Знаю. Я почувствовал то же самое – ужас. Видеть то, чего на самом деле нет. Я знаю, каково это. Но чего я так и не могу понять: почему, испугавшись, первым же делом после заказа выпивки ты сообщил мне, что мы не друзья. Это что – приступ честности? Или на долю секунды соскользнула твоя броня, дав крохотный намек на то, что я на самом деле не знаю ничего о том, что творится в твоей голове, не знаю тебя настоящего? Что я не узнаю этого никогда?

Что ж, в итоге оказалось действительно так. Я понятия не имел, что ты это сделаешь. Никакого.

- Я знаю тебя настоящего, - говорю я тебе. Мы уже снова на Бейкер-стрит. Я смотрю в окно, ты сидишь за столом. Слухи все множатся.

- На сто процентов? – спрашиваешь ты, как будто бросая вызов. Как будто это невозможно. Невозможно узнать тебя настолько хорошо. Как будто хочешь внушить мне мысль, что я могу ошибаться, что ты – обманщик, подделка. Ты эту цель преследовал? Поэтому заявил, что мы не друзья? Потому что уверен, мне никогда не светит понять тебя до конца, тебя и твой чертов сложный великолепный разум, твое серое вещество? Тебе было нужно, чтобы я считал тебя прохвостом, чтобы избежать дальнейших трудностей? Господи. Слишком много предположений.

- Я прослежу, чтобы с тобой ничего не случилось, - говоришь ты. Но это уже другое воспоминание. Это что-то вроде извинения, седьмого или восьмого подряд. Не только за те слова у камина, но и за то, что позже ты запрешь меня в проклятой лаборатории и будешь наблюдать, как я от страха теряю рассудок. Когда ты это говоришь, я еще не знаю о предстоящем эксперименте. Я тогда не сложил два и два. Но уже тебя простил. Ты должен был это понять. Я уже прекратил на тебя злиться.

- Я скорее умру, чем допущу, чтобы с тобой что-то случилось, - это ты мне тоже говоришь.

Игра контрастов, радость и боль – этот номер, эти воспоминания. Все связалось в один тугой узел. Чуть потянет свежевыпеченным хлебом, и вот я здесь. Радостное предвкушение утром, мучительная ночь в одиночестве, рана в груди, сначала крохотная, все разрастается и разрастается, а потом – ночь вместе, и ты сидишь на кровати рядом со мной, ты говоришь, и раны мои затягиваются. Затягиваются от твоих слов.

Оказывается, слова все-таки для меня важны. Действительно важны.

Я отправляюсь в кровать полностью измученный. Наркотик и пережитый ужас меня вымотали. Завтра мы едем домой. Все закончено, ты распутал дело. Все, конец. Мы проснемся утром, позавтракаем и уедем. Мне хочется записать все сейчас. Дело выдалось интересным, я уже предвкушаю комментарии в блоге. Но голова гудит, и все, что мне нужно, – спать. Ты весь вечер бросаешь на меня странные взгляды. Сил анализировать их у меня нет. Ты испытываешь сожаление, искреннее сожаление. Не только за брошенные тобой слова, как я теперь понимаю. Но тогда я этого не знал.

Ты уже переоделся в пижаму. Прошлую ночь ты не спал. Бродил по Дартмуру, наблюдал, анализировал до тех пор, пока ужас не улегся в крови. Ты, должно быть, страшно вымотан.

Но ты все равно аккуратен, твои движения четко выверены. Вешаешь рубашку и брюки. Смахиваешь с туфель пыль, как обычно. Потом подходишь и садишься на мою постель. Ты так близко, что на какую-то долю секунды кажется, что ты собрался меня поцеловать. Выброс адреналина в кровь, сердце колотится где-то в горле. Что? Что ты делаешь, Шерлок? Я не спрашиваю. Ты сидишь на моей кровати. Я смотрю на тебя. Я жду. Чувствую, что вспотели ладони.

Что делать, если ты меня поцелуешь?

Словно вся жизнь вдруг проносится перед глазами. Что мне делать? Смотрю на тебя, в твои глаза. Ты глядишь на меня, как будто я – самое ценное для тебя, как будто сейчас откроешь мне свое сердце. Я знаю, что ты не собирался этого делать, Шерлок. Знаю, что нет. Конечно, мы друзья. Ты был парализован ужасом, знаю. Я тоже это пережил. Хочешь сказать, что любишь меня, по-своему? Я знаю. Я тоже тебя люблю. Мы друзья, мы лучшие друзья. Ты – самый главный человек в моей жизни. Шерлок. Так неужели нам нужно говорить об этом именно сейчас? В голове звучит голос Ирен. Понял я, понял, умолкни уже.

- Нет никакой собаки, - говоришь ты.

Смотришь так серьезно, как будто тебе необходимо меня убедить, как будто это отчаянно важно. Как будто я могу тебе не поверить.

- Знаю, - отвечаю я. Я ее застрелил. Нет больше никакой собаки, ни чудовищной, ни обычной.

- Наркотик все еще у тебя в крови. Если тебя что-то напугает, ты снова можешь потерять голову от ужаса. Тебе нужно твердо в это поверить, Джон. Собаки нет.

- Я верю.

- И никаких других чудовищ на болотах тоже нет, - ты смотришь вниз, на секунду приклеиваешься взглядом к пуговицам моей пижамы. Тебе неловко. Ты чувствуешь вину за эксперименты, за свои слова о том, что я тебе не друг. За то, что причинил мне боль. За что-то еще? Может быть, ты знал, уже тогда знал, что уйдешь из моей жизни вот так. Может быть, ты знал, чем все это должно было закончиться.

Я знаю, что на болотах нет никаких чудовищ. В этом номере только ты и я. Ты и я. Это само по себе достаточно опасно.

- Уверен, что где-то по соседству есть убийцы. С точки зрения статистики, это вполне вероятно, - признаешь ты и снова смотришь мне в лицо. Ты так серьезен. И печален? Похоже. Почему ты печален, Шерлок? Или я всего лишь воображаю это, оглядываясь назад?