Утро пятого дня

— Шурочка, голубушка, — игриво обратился Иванов к толстой буфетчице, — нам по полтораста и сосисок… Мужики, сколько сосисок?

— Да что там, не есть пришли, — вяло отмахнулся Сашок. — Сколько положит.

Пока дожидались водки и сосисок, молчали. Даже разговорчивый Иванов сидел, помалкивал. Так, наверное, и полагается в солидной мужской компании, подумал я.

Но вот стаканы и сосиски с картошкой на столе. Иванов первым поднял граненый стакан. Водки в нем было не так уж много.

— Ну, поехали, — сказал он и шумно выдохнул в сторону. А потом одним махом влил водку в разинутый рот.

Сашок поднес к губам свой стакан, сморщился.

— Бывайте, — буркнул он и тоже выпил одним духом.

Когда пил мой отец, он тоже морщился, вспомнил я. И сразу припомнилось: «Бойся первых рюмок». Но вот уже выпил и Володька, тоже духом вылил водку в рот. Начал пить и я. Глотками. Не дыша. И какой-то голос с горечью подсказал: «Все, теперь начнешь пить, как отец». Я не допил, водка потекла по губам. Обожгло рот и глотку. Я сморщился.

— Ты хлебцем занюхай, хлебцем, — посоветовал Иванов. Он сунул мне под самый нос кусок горбушки.

— Ну вот, поздравляем. Чтобы жилось, не чесалось, — весело сказал Иванов. — Теперь навались на сосиски. Для первого раза без закуски нельзя.

Иванов быстро умял сразу две сосиски. Сашок нехотя ковырялся в картошке. Володька ел сосредоточенно, посапывая.

— Доедай побыстрее, — сказал я. — Надо бежать, нас ждут.

Володька почему-то вяло промямлил в ответ: «Успеется».

— Ну, в общем, ты как хочешь, — рассердился я. — А мне пора. Мне еще продукты надо купить и всякое такое. И вообще…

Я встал, начал шарить по карманам, хотел расплатиться и уйти. Все теперь страшило меня: дымное помещение, галдеж, смех, выкрики, лица мужчин.

— Слушай, тютя, мне это надоело, — рассердился Иванов. — С тобой — как с человеком, а ты, как прыщ, выскакиваешь не по делу.

— Да вы поймите, — взмолился я. — Вам-то что, хоть весь вечер сиди. А у меня сегодня гости будут. Каким я приду к ним? Не хочу я больше, пойду. Дурак, что согласился раньше.

— Садись ты, — сказал Сашок и дернул меня за гимнастерку. Я плюхнулся на стул.

— Все будет в ажуре, не беспокойся, — сипло уверил меня Иванов, и вдруг пропел негромко: — «Улыбнися, Маша, ласково взгляни».

Я понял, что мне не уйти, пока не отпустят Иванов и Сашок.

Я быстро хмелел. Пришла легкость, уверенность, стало весело. Галдеж в закусочной удалялся и приближался, как накаты волн. Спины, головы, глаза, рты — все расплывалось, покачивалось. Сознание то подергивалось теплым туманом, то вдруг становилось острым и светлым, как в минуты душевного подъема. Хотелось сказать что-нибудь приятное моим друзьям-соседям, затеять какой-нибудь значительный разговор, признаться, пооткровенничать, доказать Сашку, что я не какой-нибудь лопух и зря он потешался надо мной.

— А знаете, мужики, — лихо начал я, наспех проглотив кусок сосиски, — надо быть островом.

— Кем-кем? — не понял Иванов.

— Островом. Чтобы — пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.

— Это что, твоя поэма? — спросил Иванов.

— Это Пушкин, — сказал я значительно.

— Пушкина знаю, как же, как же.

— Вместе трубу грузили, — усмехнулся Сашок.

— Не по делу, Сашок, не по делу. Пушкина я еще в школе учил: «Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…» — с выражением прочел Иванов.

— Эх ты, серость, — усмехнулся Сашок. — Тебе что Пушкин, что Пушкин.

Иванов смутился, прожевал сосиску, откашлялся, потом строго посмотрел на своего помощника.

— А вообще ты прав, — сказал я, чтобы поддержать Иванова, — если не будешь островом, сразу набок — хлоп! И еще нужно дверь за собой не захлопывать. Ну, в общем, не хлопать дверью.

Я чувствовал, что как-то не так сказал, нескладно. Иванов слушает и удивляется. А Володька даже есть перестал. Лишь один Сашок по-прежнему равнодушно поковыривает в картошке алюминиевой вилкой.

— А то ведь захлопнешь дверь, человек обидится, и потом уж никак, потом уже только на себя рассчитывай, на свою звезду, — горячо продолжал я, чтобы поскорее прояснить свою мысль. — Звезда, она, конечно, есть у всякого, но она такая — и туда, и сюда…

— Как повернешь, — буркнул Иванов.

— Вот-вот, как повернешь, — обрадовался я, что меня понимают. — То она плывет в лодочке, как Монтень, то как это…

Я изо всех сил старался вспомнить что-нибудь поумнее из того, что говорил мне Андрей, или Дед, или мастер, но слова и мысли сами собой уплывали от меня в туман. Володька стукнул меня ботинком по ноге. Сашок смотрел на меня с какой-то странной ухмылочкой. А Иванов сказал:

— Пробуксовочка вышла, пробуксовочка. Надо бы смазать. — Он повернулся к буфетчице и гаркнул: — Шурочка, голубушка, плесни-ка нам еще по соточке.

И мигом появились четыре стакана.

— Да ты, выходит, еще и философ, — сказал Иванов, поднимая новый стакан. — Ну, что ж, поехали. За твоего этого Монтеля, — усмехнулся он.

Жутко было пить вторую порцию. Сивушный запах вызывал тошноту. И хоть замутненное сознание тревожно предупреждало меня: «Не пей! Не пей! Ты еще должен пойти к друзьям! Ты уже городишь ерунду!» — я все-таки не удержался и выпил. Володька вдруг фыркнул, закашлялся, встал из-за стола, зажал рот.

— Не пошла, не пошла, — сказал Иванов. — Чеши на волю, продышись.

Володька быстро прошел между столиками, вышел за дверь.

— А ты как? — спросил меня Иванов.

— Я ничего, я на это дело крепкий.

— Это по-нашему, — похвалил меня Иванов. — Плеснули-то всего ничего.

В закусочной вдруг стало тихо-тихо. Я всех видел, но не слышал. А потом все разом загалдели, начали стучать вилками, брякать стаканами. Мне стало душно.

— Пойду посмотрю, как он там, — сказал я.

— Ничего, очухается, — сказал Иванов. — Но вообще-то выгляни.

Столики долго мешали мне пробраться к выходу, толкнул меня в бок дверной косяк, да и сама дверь долго не хотела выпускать меня на волю.

На улице прямо передо мной с воем и позвякиванием пронесся трамвай. Я посмотрел направо, налево. Нигде не было моего друга. Я заглянул в какой-то двор — и там его не нашел. «Смылся, — решил я. — Надо и мне, а то еще накачают…»

Веселые, счастливые люди шли мне навстречу. Покачивались из стороны в сторону. Покачивались дома, деревья — они тоже были навеселе. Шарахались от меня и взлетали в небо веселые голуби, носились друг за другом, словно играли в пятнашки, автомашины, трамваи, мотоциклы, они все время почему-то мчались мне наперерез.

Бегом, бегом в училище, к ребятам. Эх, и расскажу я им! Эх, и выдам что-нибудь такое… Эх, и праздничек у меня сегодня. Эх, и крепкий я мужик. То ли еще будет вечером. Вечером? Когда это, вечером? А может быть, уже? Где часы? Где тут могут быть часы? «Скажите, пожалуйста, который час? Да нет, я ничего… Я сам дойду. Я крепкий. У меня сегодня день рождения. Семнадцать. Хотите, и вас приглашу? До свиданья. А то я могу… У меня будет хорошо. Девушка, девушка, куда же вы?»

Что она сказала? Семь часов? Или восемь. Или… Не может быть! Надо бежать. Да не туда, а вон туда, к Деду. Дом с башенкой, скамейка напротив. Дом с башенкой, скамейка напротив… Дом с башенкой, скамейка…

Кто-то стонал — рядом или во мне. Кто-то отсекал мои уши, жевал их. Кто-то душил меня, крутил мне нос и разбивал лицо. Моя рука прикоснулась к чему-то шершавому и холодному. Оказалось, что это ножка скамьи. Потом в белесом полумраке растопырились тонкие штрихи кустов, потом заблестели надо мной зеленые пятна звезд. Что случилось со мной? Почему так тошно и зябко? Где я? Кажется, где-то погромыхивает трамвай, урчит машина. И кто это спрашивает меня так грубо:

— Отошел, что ли? Живой?

Надо мной нависло усатое лицо. Милиционер.

— Давай, давай. Пошевеливайся, щенок. Надрызгался до полусмерти. Сейчас тебя отмоют в вытрезвителе.