Утро пятого дня

Самым смелым и горластым всегда был староста нашей группы, Ковальчук. Уж рапортует, так рапортует. Как будто бы за ним не двадцать семь человек, а целое войско. Не хочешь, да подтянешься. Ковальчук вышел из строя четким твердым шагом. «В последний раз он так выходит», — подумал я. Должно быть, надолго мне запомнятся его громкий голос и командирские манеры во время утренних линеек. По его приказу «смирно!» я обычно подтягивался, прижимал руки вдоль тела, приподнимал голову и не думал больше ни о чем; я охотно поддавался повиновению и уже был не сам по себе, а как все.

Долго так стоять удавалось редко. Я замечал перед собой забавный вихор на макушке коротыша Колесникова, давно не утюженные, вздутые на коленях брюки Губаревского. Широко, по-медвежьи растопырив локти, стоял наш комсогрупорг и штангист Дьячков. Я медленно опускал плечи, поворачивая голову, расслаблял мышцы ног, ко мне возвращалась легкость и свобода. Я видел уже не только то, что прямо передо мной — головы и спины, я замечал и то, что справа, и то, что слева, весь длинный коридор, в котором стояли (оказывается, тоже свободно, как я) почти триста человек, а перед всеми нами ярко светились в солнечное утро квадраты окон. Их было много.

За окнами росли деревья. Растопыренные ветви были неподвижны — крутой ветер никогда не залетал в глубину двора. Покачивались только маленькие жесткие листья старых тополей. Они покачивались каждый день и каждый год. Нарождались ранней весной, должно быть, ночью, потому что сколько бы я ни следил за клейкими почками, обязательно в какое-нибудь утро заставал уже развернутые зеленые флажки. И все ярче горячее солнце слепило нам глаза, когда мы стояли в строю по утрам, и все темнее, мрачнее становилась наша слесарная мастерская с мутными стеклами в первом этаже, и все меньше шли на ум уроки, все охотнее мы убегали куда-нибудь на солнцепек, погреться, повозиться и потолкать друг друга: в эту пору оказывалось, что листья тополей потемнели, повзрослели и легкий ветер покачивает их на тонких черенках.

А потом я переставал их замечать. Мы занимались своим будничным делом, листья своим. И так до осени, пока не приходило им время, качнувшись в последний раз, кувыркнуться вниз и упасть на серый потрескавшийся асфальт нашего захламленного всяким металлическим старьем двора.

Ну вот и приняты все рапорты, замполит скомандовал: «Вольно!». Начал речь.

— Сегодня у нас большой праздник. Мы хорошо поработали, товарищи, и теперь плоды упорного труда преподносим Родине. Служите ей честно, отдавайте все силы на благо нашего социалистического отечества. Будьте примером в труде. Докажите, что вы мастера своего дела, что не зря учились три года. Ведь вы — наша гордость, наша сила. Вы — наше будущее. Крепите трудовую дисциплину. Перевыполняйте нормы.

— Теперь он завелся на полчаса, — хмыкнул Завьялов.

Замполит говорил горячо, вспоминал и хорошее, и плохое, упомянул даже о Гуськове, а закончил так:

— Но это, конечно, отдельные недостатки, товарищи. О них говорить нужно, но не они, конечно, главное в нашей жизни. Вы, товарищи, находитесь накануне знаменательных дней, накануне большой жизни. Счастливого вам пути, дорогие наши выпускники.

Захлопали в ладоши мастера, ребята и директор училища — маленький, щуплый старичок с добрыми жалостливыми глазами. Он вовсе не был похож на самого главного нашего начальника. Мы его редко видели. Я даже не мог вспомнить, кто из нашей группы хоть раз был вызван к нему для разноса. Директор разговаривал тихим голосом, и в его кабинете была странная, непривычная для училища тишина. Когда я однажды зашел туда, то очень удивился этому покою. Удивили меня и большие дубовые шкафы вдоль стен, и высокие часы с тяжелыми гирями, и кожаный диван, и глубокие кресла, и массивная бронзовая чернильница на огромном столе, за которым директор, казалось, не сидел, а прятался.

Теперь он вышел перед всеми нами — маленький, седой, с дряблой кожей на щеках, склонил голову и, когда мы все притихли, сказал нам:

— Дорогие ребята! Вам всем пришлось пережить войну. Вам было голодно и трудно. Мне очень хочется, чтобы у вас была теперь светлая, интересная жизнь. Вы правильно поступили, что пришли к нам учиться. Вы получили хорошие профессии. Для мужчины это самое важное дело. Вы только представьте, как жить мужчине без умения в руках. Да никак ему не прожить.

Директор склонил голову набок, помолчал, улыбнулся:

— Ведь за него ни одна девушка замуж не пойдет.

После этих слов всем стало весело.

— Да, да, — снова тихим голосом сказал директор. — Никуда от этого не уйти — мальчики становятся мужчинами, девочки женщинами, а мы, ваши воспитатели, — стариками и старушками.

Теперь уже заулыбались мастера, и седой высокий преподаватель математики, и полная миловидная учительница литературы, и сутулый, строгий наш историк, и даже толстый Черчилль. Я как будто бы впервые их увидел, они оказались вовсе не суровыми, а мягкими, простодушными и застенчивыми людьми.

— Таков закон жизни, — продолжал директор. — И нам всегда будет приятно знать, что вы, наши воспитанники, стали хорошими людьми, нашли свое место и все у вас надежно и прочно. Всего вам доброго, дорогие ребята.

Мы хлопали директору долго, изо всех сил, а он был смущен и взволнован и тоже бил в ладоши.

Как хорошо он сказал, что все у нас должно быть надежно и прочно! Работа, друзья, дом, любимая девушка, здоровье — вот про это про все он и говорил. Но есть ли все это у меня? Здоровья — сколько надо, могу отбавить кому-нибудь. Дома у меня нет, но есть друзья: Дед, Андрей, Володька. Вот он стоит, мой сильный, всегда спокойный, а сегодня огорченный прощанием мой верный друг. Как же так получилось, что его, самого старательного из нас, не хотят оставить в седьмом цехе? Кто виноват? Бригадир? Мастер? Начальство училища? Надо бы с кем-то поговорить, но с кем? Кто может сказать наверняка — да или нет? Вот если бы начальник цеха вступился или дядя Яша. Ну конечно, дядя Яша. Уж он-то сможет сделать все, что надо. Нужно сегодня, сейчас, сразу после линейки или завтрака пойти к нему и все объяснить. А вдруг оставят одного только Володьку, а мне скажут: нет, двоих — слишком много в один цех. В лучший цех завода нужны опытные рабочие. Но разве напрасно мы учились три года, разве мало мы знаем? Надо обязательно поговорить с дядей Яшей.

— Володька, пойдем на завод, — сказал я шепотом.

— Зачем это? — буркнул мой друг.

— Есть мысль.

— Валик хочешь стащить на память, — невесело усмехнулся Володька.

— С дядей Яшей поговорим.

— А чего с ним говорить. Старикан припомнит наш разговор про зарплату — и привет.

— Не такой он. Пойдем, он обещал, поможет. Поедим — и туда, ага?

— Слушай, Лёпа. Может, не стоит?

— Кончай ты. Рванем по-быстрому. Сегодня весь день будет у нас такой — кто куда.

Как хорошо все начинается, думал я. Утром попили чай вместе с Андреем, поговорили. Все нормально. Новенького парня привели. Теперь договоримся насчет Володьки. Его оставят, это уж точно. Дядю Яшу все уважают. А я его уговорю. Сегодня у меня такой день, что все должно получиться. Успею и то, и это. Потом купим с Володькой все, что надо к дню рождения. Потом… Эх, скорей бы кончалась линейка.

Но мы не смогли пойти на завод ни сразу после торжественной линейки, ни после завтрака — начался шум, гам, беготня по коридору из класса в класс. Не было в нашей суете ни определенного смысла, ни цели, просто не сиделось на месте в выпускной день, и нам с Володькой не хотелось уходить от всего этого. А мне особенно, — я почти каждому успел сообщить, что у меня сегодня день рождения, многим говорил по нескольку раз, и все поздравляли меня снова и снова, хлопали по плечу и, как заправские гуляки, выкрикивали, потирая руки: «Так надо бы по этому случаю, того…» Или: «Что же ты раньше не сказал, мы бы кое-что сообразили…» С моих губ не сходила улыбка, и я никому не напоминал, что говорил о своем празднике еще несколько дней назад.