Страница 98 из 115
Когда они вышли, Козлов вплотную подошел к Петру Афанасьевичу.
— Будем делать обыск. Добровольно деньги, драгоценности сдашь или?..
— Воля ваша, — откашливаясь, ответил тот. — Все на виду, я ничего не прячу.
— Ну смотри, если найду, за обман рабоче-крестьянской власти ты у меня не так запоешь.
— Федя, — обращаясь к Захарову, взмолилась Любовь Михайловна, — ты скажи им, ну какие мы кулаки? Ты же сам видел, что все это мы нажили честным трудом. Мы же…
— Гражданочка, прекратите разговорчики! — рявкнул оперуполномоченный. — Народ от голода пухнет, а вы, кулачье, в масле катаетесь.
— Зачем вы это нам говорите? На днях мы сдали для голодающих пшеницу, мясо, масло…
— Мало сдавали! — оборвал он. — Надо было все сдать. Почему в колхоз до сих пор не вступили?
— Чтобы самим с голоду подохнуть? — подал голос Петр Афанасьевич.
Козлов, резко повернувшись, зло блеснул глазами.
— Заткнись, кулачья морда, а то как врага народа в один миг в расход пущу. На сборы даю два часа. С собой ничего лишнего не брать. Только одежду и жратву'. Захаров, начинай!
Любовь Михайловна, прижав к себе дочку, молча смотрела, как оперуполномоченный бесцеремонно разбрасывал по полу все, что попадалось ему под руку. Он искал драгоценности, но никак не мог их найти. Однако не верил, что их не было. Производить обыск у кулаков ему было не впервой, и он знал все их хитрости, где что они прятали. Но время шло, а обыск ничего не давал. Ножом распоров все постельное белье, он подошел к хозяйке.
— Где спрятали драгоценности?
— Их у нас нет.
— Так я и поверил, А это что? — он показал пальцем на бриллиантовые серьги в ушах девочки.
— Это родовой подарок моей бабушки.
— Видно, богатая была ваша бабушка. Случайно не из дворян?
Любовь Михайловна молчала.
Оперуполномоченный, ухмыляясь, смотрел на нее. Любовь Михайловна не выдержала:
— Какая мать вас родила?
— Что вы сказали?
— То, что слышали.
— Ну ладно, — угрожающе произнес он. — Собирайся, время идет, а то голышом поедете.
Любовь Михайловна беспомощно посмотрела на мужа.
— Собирайся, — тихо произнес он.
Козлов яростно раскидывал вещи, постукивал по стенам в надежде найти драгоценности, но безуспешно. В дом вошли военные, которые работали во дворе. Козлов сел за стол, достал листы бумаги и стал писать. Закончив писать, он посмотрел на покорно стоящего перед ним хозяина.
— Гражданин Ярошенко, у вас пять коров, два быка, теленок…
Перечислив все хозяйство, с сарказмом произнес:
— Богато живешь, настоящий помещик.
— Это богатство я нажил своими мозолистыми руками.
— Вот и отлично, этими же руками распишись в том, что все здесь перечисленное добровольно сдаешь в пользу советской власти.
Петр Афанасьевич безропотно взял карандаш и собрался расписаться, но сын подал голос:
— Батя, не надо. Он же все это насильно забирает.
— Заткнись! — поворачивая туловище в сторону парня, рявкнул Козлов и снова повернулся к Петру Афанасьевичу. — Что как истукан смотришь на меня? Расписывайся!
Тот молча наклонился над столом и, не читая, расписался. Козлов сложил исписанные листы в кожаную папку, посмотрел на часы.
— А теперь пошевеливайтесь, да побыстрее. Кроме вас я еще двоих должен раскулачить.
Любовь Михайловна молча стала завязывать узлы с одеждой. Когда она собрала необходимое в дорогу, Козлов подошел к узелкам, развязал их и стал в них копаться. Половину вещей он отбросил. Потом заставил Любовь Михайловну снять с себя новое пальто. Она безропотно сняла и надела старое.
Взгляд Козлова снова остановился на бриллиантовых серьгах девочки. Он подошел к ней, пальцами взялся за серьгу и стал разглядывать камень. Катя замерла.
— Снимай! — потребовал он.
Катя со страхом смотрела на него
— Ты что, оглохла? — дернув ее за плечо, зло произнес он. — Снимай.
— Я же вам сказала, это наследственный подарок. — Любовь Михайловна умоляюще смотрела на него. — Это память…
— А мне плевать на вашу память! — грубо оборвал он. — Я сказал снять!
Катя, прижав ручонками уши, широко раскрытыми глазами смотрела на военного. Козлов, отбросив ее руки, сорвал сережки. От боли девочка громко вскрикнула и бросилась к матери. Из мочек ее ушей текла кровь.
— Ах ты гад! — закричал Виктор и, подбежав к Козлову, с размаха врезал кулаком ему по лицу. Оперуполномоченный грохнулся на пол. В доме стало тихо. Красноармейцы, не веря своим глазам, ошарашенные, молча смотрели на неподвижно лежавшего начальника. Приходя в себя, тот открыл глаза и окинул всех затуманенным взглядом, пытаясь сообразить, что с ним произошло. Медленно поднявшись, он выпрямился и несколько раз помотал головой. Его рука потянулась к кобуре. Мать, предчувствуя беду, кинулась к сыну и загородила его собой. Выхватив наган, Козлов прохрипел:
— А ну отойди!
Петр Афанасьевич двинулся к нему, но рядом стоявший красноармеец, быстро передернув затвор, направил на него винтовку.
— Назад! — скомандовал он.
— Петя, не надо! — крикнула жена.
— Я сказал отойди, а то заодно и тебя…
— Стреляй в меня, — хладнокровно произнесла женщина, — но сына не трожь.
Козлов продолжал стоять с наганом в вытянутой руке. В хате стояла жуткая тишина.
— Кондратьев, — не поворачивая головы, позвал Козлов. — Быстро в сельсовет, передай председателю, что контра оказала злостное сопротивление.
Красноармеец пулей выскочил на улицу. Через полчаса в дом вбежали еще трое военных. Они скрутили руки Виктору и под конвоем увели в сельсовет. Ярошенко с женой и дочкой посадили в сани. Козлов подошел к Любови Михайловне.
— Запомни: твой сын у меня кровью харкать будет. Это я тебе обещаю.
— Ты будешь проклят Богом, — в ответ произнесла она. — И дети твои, и внуки — тоже…
Под утро, когда станица еще спала, на санях под конвоем повезли в районный центр три раскулаченные семьи. А через три недели сотни раскулаченных семей товарняком доставили в Томск.
Из Томска несколько десятков семей на санях повезли в районный центр — село Молчаново, которое находилось в сотне километров. Среди них была и семья Ярошенко. В Молчанове кулацкие семьи распределили по селам.
Молодой милиционер, которому было поручено доставить две семьи в села Майково и Тунгусовка, ехал и размышлял, как поступить. Село Майково, куда ему следовало доставить семью Ярошенко, находилось в семнадцати верстах от главной дороги, а ему не хотелось делать лишний крюк. "Если я поеду в Майково, — размышлял милиционер — то до Тунгусовки доберусь глубокой ночью". Ехать по тайге ночью ему не хотелось. Уже было несколько случаев, когда пурга заставала людей в пути, а потом их находили замерзшими. Кроме того, в Тунгусовке жила знакомая девушка, и он хотел воспользоваться случаем, чтобы встретиться с ней.
К обеду они подъехали к перекрестку, где надо было повернуть на Майково. И когда извозчик уже собрался повернуть лошадей, милиционер неожиданно скомандовал:
— Стой! В Майково не поедем.
Он соскочил с саней, подошел к Ярошенко.
— Видишь вот эту дорогу? — он указал на еле заметную заснеженную просеку через тайгу. — Дальше сами пойдете. Село рядом, всего семнадцать верст. Вот эти документы передашь председателю. Он вас там и устроит. Передашь ему, что на обратном пути я к нему загляну.
— Гражданин начальник, — взмолилась Любовь Михайловна, — побойся Бога, как же мы по такому снегу доберемся? Дороги-то нет. Мороз до костей ломит. Мы же налегке одеты.
— Все, я сказал, сами доберетесь, а замерзнете, так на несколько контр меньше станет. Слазьте.
— Гражданин начальник, дитя пожалей, она же в ботиночках.
— Я что сказал? — угрожающе произнес милиционер и рукой потянулся к кобуре. — А то прямо здесь вас, контру, порешу.
Они стояли и смотрели вслед удаляющимся саням. Любовь Михайловна не выдержала и, опустившись на снег, горько заплакала. Петр Афанасьевич подошел к ней, приподнял за плечи. Прижавшись к мужу, сквозь слезы она произнесла: