Страница 39 из 89
Сергей копал.
Катя сидела на корточках, прижав к коленям подбородок, смотрела, как он копает, по-детски сосредоточенно хмуря лоб.
— Сейчас мы его вывозить не будем, — сказала Катя. — Утром закончим, а то мотор услышат.
Она встала, отошла к забору, шурша палыми листьями, и стояла там, чутко прислушиваясь к спящим соседним дачам, положив ладони на забор.
На земле лежал яркий полиэтиленовый мешок из тех, что предназначены для хранения одежды и снабжены для удобства пользования застежкой «молния».
Когда Сергей откопал, Катя прошуршала к другой стороне ямы, чтобы помочь, и наклонилась, протянув вниз руки.
Мягкий шорох автомобильных шин дурным навязчивым повторением сна пришел к ним из тишины.
Сергей слушал, замерев.
— Ну же, — позвала Катя.
Он оглянулся затравленно на дорогу: она была пуста.
Не докатившись до них, автомобильный голос начал отдаляться и стих совсем.
— Берись, — сказала Катя. — Чего ты?
— Так. Ничего, — он вытер пот со лба.
— Неврастеник ты у меня, — нежно сказала Катя, наклоняясь.
Сергей смотрел на нее, недоумевая. Стоит ведь, милая, над телом мужа, а на лице ни тени страха, волнения, отвращения… какие там еще чувства могли бы и должны были бы возникнуть в ее душе, а она… в самом деле, безумная она, что ли?
Они сделали так, как решила Катя. Спать уже не ложились. С трудом, накачиваясь кофе, дождались утра. А утром Катя вывела машину.
Они затолкали в багажник тело убиенного, запакованное в полиэтиленовый мешок, и отправились в лес, где тело было предано земле вторично.
Возвращались молча. Бессонная ночь не располагала к разговорам. Солнце уже веселилось, ослепляя.
— Спать, спать, спать, — пробормотала Катя с усталой радостью славно и не без пользы потрудившегося человека. Они уехали, и Сергей, холодея, все посматривал искоса на изящный Катенькин профиль.
Так она осталась одна, но ее сознанию не сразу открылся смысл случившегося.
Сначала Катя ждала, стараясь отвлечь себя хозяйственной суетой, с привычным замиранием посматривая на дорогу, думая нетерпеливо — вот ведь оно как, уже вечер приближается, а его все нет и нет.
Но потом была ночь, пустая, холодная, ей предстояли еще и еще такие ночи — с шорохом листьев за окном, что ей мерещится — под его ногами, и тогда она стремительно поднимала от подушки голову, думая с тревогой — вот оно как, ночь тянется и тянется, и его все нет и нет.
В ту ночь ей все-таки удалось заснуть, но на рассвете ее разбудила глухая тишина: это замолчали часы, стоявшие на каминной полке. Она лежала, прислушиваясь, и вдруг отчетливо и просто поняла, что он ушел, что его не будет больше.
Она поднялась и пошла в ванную комнату, где висела его выстиранная, влажная еще рубашка. Только теперь она заметила, что со стеклянной полочки перед зеркалом исчезли характерные свидетельства присутствия мужчины в доме — и бритва его, и тюбик с мыльным кремом, и помазок.
После той ночи времени не стало. Утро ли, день, вечер ли был за стенами дома, оставалось неясно, да и безразлично. За стеклом сменяли друг друга то что-то серенькое, тусклое, сырое, то нечто солнечное, великолепное. Катя отмечала только сумерки. Они воспринимались тяжелее всего: необъяснимый холодный ужас опутывал ее паутиной с приходом сумерек. Катя закутывалась в одеяло и пережидала, забившись в какое-нибудь узкое пространство, вроде угла между шкафом и диваном или стеной и столом. А когда за стеклом становилось темно, ужас отпускал ее, и она послушно ложилась в постель, честно закрывала глаза, лежала так, может быть, минуты, может быть, часы.
Она ходила по дому в ночной рубашке. Естественно, не умывалась. Естественно, ничего не ела. Иногда она пила воду в кухне из-под крана.
Однажды позвонили в дверь. Катя легко взлетела на второй этаж и, воровато приотодвинув занавеску, посмотрела вниз, это пришел Романов.
Он потоптался под дверью, постоял под окном, вытягивая шею, бесполезно всматриваясь в недра дома.
Катя наблюдала за ним с лукавой радостью, как ученица, притаившаяся от надоевшего учителя. Он был для нее как посланец иного мира, потому что с Митенькою был заодно. Но тот тянулся жалобными истлевшими ручонками из минувшего, а этот из грядущего взывал заботливо и гневно к ее полузадохшейся совести. Жрец Фемиды.
Жрец Фемиды ушел.
— Вот так, — сказала Катя и засмеялась.
Впрочем, сам того не ведая, наш несбывшийся Порфирий Петрович сыграл-таки определенную роль: он помог женщине очнуться от изнурительного оцепенения чувств.
Прежде чем выйти из дому и вывести на дорогу железную свою лошадку, Катя долго умывалась, тщательно одевалась и даже выпила кофе. Она отправилась на розыски бесценной, ненаглядной своей пропажи. Нет, бедная женщина вовсе не рассчитывала вернуть утраченное на место… «Да и вообще — ничего, ничего мне от него не нужно, я только хочу спросить его: почему? пусть он скажет, я спрошу его: за что? пусть объяснит, и больше ничего, ни-че-го больше, а уж я-то справлюсь, я-то сумею, я выживу, но вот так, так, так я не могу больше — когда воздух точно разреженный и я заглатываю его старательно, судорожно, а мне дышать нечем!»
После ряда несложных разнообразных усилий розыски утраченного очень скоро примчали Катю к пансионату, привели ее, можно сказать, прямехонько в кабинет физиотерапии.
Она теперь знала и понимала все, что ей было нужно, а что ей было не нужно, что ей просто не хотелось знать и понимать, она отбрасывала как несуществующее.
Коварного медицинского работника Катя нашла на его рабочем месте. Пчелиное гудение целебного аппарата где-то за плотной шторой в ряду кабинок. Астматическое дыхание невидимого пациента. Невнятный — из соседнего кабинета — концерт по заявкам радиослушателей.
Соня сказала:
— Слушаю вас.
Она бросила невнимательный взгляд на подошедшую, тихо застывшую по ту сторону стола Катю и продолжала скрести авторучкой по трупно-зеленой бумаге физиотерапевтических анналов, подперев ладошкой левой руки пушистую голову. Прелестный Нестор прогреваний и ультразвука.
Катя молчала. Ей, собственно, и говорить-то было нечего и незачем. Она просто ждала, когда ее узнают, вспомнят.
Ее узнали, вспомнили. Авторучка зависла неподвижно, целясь в текст. Потом Соня неторопливо, неуверенно, будто бы что ища, потянулась, зашелестела бумажонками на краю стола, по виду медицинскими, направления-рецепты, деловито перекладывая, вроде как для вящего порядка — меньшие поверх больших. Аккуратность маньяка. Очевидно, это увлекательное физическое действие произвело на Соню психотерапевтический эффект («Вам спокойно! Мышцы ваших бедер…»), потому что Соня подняла к Кате уже достаточно наглые, вопрошающие глаза.
— Слушаю вас, — повторила с легким, едва заметным напряжением, с подчеркнутой предупредительностью.
Катя смотрела на нее, улыбаясь. Она бы, может, и ответила, но рот свело от ненависти, челюсти не разжать.
И, увидев, как она смотрит и улыбается — одними только плотно стиснутыми губами, а глаза холодные, неподвижные, как у мертвой, Соня пролепетала:
— Сережа, — и, втягивая голову в плечи, отстраняясь, как от удара, уже в полный голос: — Сережа! — но захлебнулась в крике с таким умопомрачительным всхлипом, точно кто-то вовремя и грубо пережал ее нежное горлышко.
Он — на ходу натягивая на голое тело рубашку, припрыгивая и ковыляя неловко на полувсунутых в кроссовки ногах. Он. Сережа. Се-ре-жа.
Сразу понял все. Схватил Катю за руку, поволок ее за собой. Он быстро тащил ее по каким-то светлым узким коридорам, пустым лестницам.
Катя торопилась следом, не успевая, прыгая через две ступеньки, счастливая.
Так, в бодром спринтерском темпе они выбрались на задний двор. Нечистый развал вокруг помоечного контейнера, глухая бетонная стена с куриной лапкой пацификов и матерным словом, счастливая толстая кошка на газоне. Здесь они остановились, оба — тяжело дыша, она — уставясь на него, как на идола, он — оглядываясь по сторонам.