Страница 228 из 272
— Вы говорите это так, как будто в Фатиме что-то случилось.
— Да, — погрустнев, кивнул монсеньор Ройбер. — Но Дева Мария не явилась вновь. На папу напали.
Мурсиа нахмурился. Он припомнил филиппинского художника, что в своё время кинулся на папу Павла VI, но его спас Марцинкус, после чего резко пошёл на повышение. Что-то подобное отец Матео предвкушал услышать и сейчас. Но всё оказалось куда интереснее.
— Стыдно сказать, но на папу напал священник, испанский монах. Хуан Фернандес Крон. Вы, случайно, не знаете его?
— Откуда? — напряженно произнёс Мурсиа.
Епископ смутился:
— Я просто спросил, вы ведь тоже, монах, священник, из Испании. Вдруг вы слышали о нём.
— Нет, не слышал. Так что он сделал?
— У него при себе был германский штык. Вот с ним он и кинулся на папу.
— Но ведь телохранители успели, разве нет?
— Успели, но уже в гостинице выяснилось, что Крон всё же ранил папу, правда легко и неопасно. — Монсеньор вздохнул и с грустью добавил. — Печально, когда в папу стреляет фанатик-мусульманин, что-то неправильное творится в мире, раз такое происходит. Но ещё печальнее, когда ровно через год служитель католической Церкви тоже хочет убить его главу.
Эти слова резанули слух отцу Матео. Он тут же вспомнил тот краткий миг, когда видел Али Агджу и даже перекинулся с ним парой слов. Вспомнил он и фотографию на своём столе, где был запечатлен этот момент. Тогда, год назад он, испанский священник цистерцианец, Матео Мурсиа, мог быть прилюдно объявлен истинным вдохновителем убийцы Агджи. В этом же году некий испанский монах-священник Крон лично кинулся на папу со штыком, и никто кроме немногих прелатов Ватикана не знает об этой истории, скрытой курией от верующих.
Неприятные мысли стали лезть в голову Мурсиа — почему неудавшийся убийца был в том же сане что и он, почему он тоже из Испании? И почему именно в тот же день 13 мая покушение повторилось? Есть ли в этой истории некий коварный замысел или намёк? А может чей-то злокозненный план.
— Значит, — в задумчивости произнёс отец Матео, — снова Фатима.
— О чём это вы? — поинтересовался монсеньор Ройбер.
— О явлении Девы Марии трём маленьким пастушкам и о трёх пророчествах, что она им оставила. — Внимательно посмотрев на монсеньора, он добавил. — Как помнится, третье пророчество так и не было опубликовано.
Монсеньор Ройбер заметно смутился:
— Да, кажется, кардинал Ратцингер не спешит с обнародованием.
— Как и Павел VI и Иоанн XXIII до него.
Касательно третьего пророчества Фатимы у отца Матео были свои подозрения. Как известно, только одна из трёх маленьких пастушек, которой 13 мая 1917 года явилась Дева Мария, дожила до зрелых лет и стала монахиней сестрой Лючией. В 1941 году она открыла миру два данных ей в 1917 году пророчества — одно о видении ада и второе о двух мировых войнах. Третье пророчество сестра Лючия записала только в 1944 году по настоянию епископа. На конверте, куда был вложен текст, она надписала «не вскрывать до 1960 года», а на вопросы, почему, отвечала, что на то воля Богоматери.
Письмо с третьим пророчеством отправили в Ватикан, и в положенный срок папа Иоанн XXIII вскрыл конверт и прочёл последний секрет Фатимы. Но случилось немыслимое — он наотрез отказался публиковать текст пророчества, тем самым пойдя против воли Той, что явила человечеству эти слова. Пришедший ему на смену Павел VI так же о тексте предпочёл не вспоминать, а когда в 1967 году он был в Португалии, то побоялся встречаться с сестрой Лючией, видимо не хотел выслушать лишний раз напоминание о третьем пророчестве, так и не опубликованном в нарушении наказа Девы Марии.
Папа Иоанн Павел I прожил в Ватикане чуть больше месяца, чтобы успеть заняться проблемой о скрытом от мирских глаз третьем секрете Фатимы. Зато Иоанн Павел II о Фатиме не забывал, ведь Агджа стрелял в него как раз в шестьдесят четвёртую годовщину явления Девы Марии, и отныне считал её своей спасительницей и заступницей. Но публиковать пророчество он тоже не желал.
Отец Матео слышал, что Иоанн XXIII был напуган текстом пророчества, потому и отказал в публикации. Видимо, последующие папы были того же мнения. Что могла содержать третья тайна, отец Матео мог только догадываться.
— Говорят, — прервал его мысли монсеньор Ройбер, — когда папа лежал в госпитале, он открыл тайну третьего пророчества своему секретарю.
— Правда? — с недоверием переспросил отец Матео.
— Говорят, — понизив голос, продолжал монсеньор, — что в пророчестве говорится о последних днях, гибели мира и Церкви. Не могу знать, правда ли это, но папа сказал своему секретарю, что ему открылся истинный смысл третьей тайны Фатимы именно в тот день, когда Агджа стрелял в него.
— Любопытно, — только и произнес отец Матео.
— Он сказал, что положить конец войнам и побороть атеизм и беззаконие может только обращение России.
Отец Матео пораженно заморгал:
— При чём тут Россия? СССР, вы хотите сказать? Зачем его обращать? Куда, в католицизм? Какими силами? Поддержкой «Солидарности»?
Монсеньор Ройбер лишь развёл руками:
— Это всё, что я слышал, — почти виновато произнёс он, — не могу ручаться, говорил ли папа нечто подобное или же нет.
Отец Матео не мог быть уверен до конца, но по его разумению, Россия — это последнее, что могло волновать Деву Марию. Уж скорее Советы волнуют самого Иоанна Павла II, и он интерпретирует пророчество в удобном ему ключе.
Отец Матео верил в другое — в 1960 году, когда должно было открыться третье пророчество, шла подготовка ко Второму Ватиканскому собору, что был задуман папой Иоанном XXIII двумя годами ранее. Если в третьем пророчестве действительно были слова о поругании Церкви, о том, как священников и архиепископов будут убивать за их твердость в вере, которую предадут кардиналы и сам папа… Если что-то подобное и было в третьем секрете Фатимы, увы, оно сбылось.
Все эти мысли и размышления о Фатиме, папах, обращении России, но осуждение теологии освобождения в Латинской Америке, не давали покоя отцу Матео и буквально ввергали в отчаяние, от которого спасала только Манола.
Ни суровые требования покинуть Никарагуа во время бомбёжек, ни робкие просьбы уехать из Сальвадора, где убивают священников и насилуют монахинь — ничего из этого на Манолу в своё время не подействовало. Но стоило только отцу Матео позвонить в Сан-Сальвадор и сказать о своих опасениях, что скоро его арестуют и обвинят в покушении на папу, Манола бросила всё, оставила позади гражданскую войну и кинулась в Рим, чтобы поддержать брата.
Он уговорил её поселиться на другом конце города, подальше от него, чтобы не дать шанса недоброжелателям узнать, что рядом с ним есть близкий человек, на которого можно надавить, причинить боль, после чего можно будет сломить его самого. О Маноле знала только квартирная хозяйка донна Винченца и её дочь, с которой Манола тут же сдружилась и наведывалась в гости — вернее, это соседи думали, что монахиня навещает дочь донны Винченцы, в то время, когда Манола приходила к брату. Такое положение вещей отца Матео устраивало и даровало ему спокойствие. Хотя находились и такие внимательные люди, которые, уловив внешнее сходство, обязательно спрашивали, а не родственники ли отец Матео и сестра Мануэла. Врать близнецам не хотелось, но и от прямого ответа уходить редко получалось.
— Я боюсь, Манола, — тихо говорил отец Матео сестре, когда в один из вечеров они остались в его комнате, — не за себя, а за людей вокруг. Всё чаще мне кажется, что всепроникающе зло окутало Рим и Ватикан, и не у многих хватает сил молиться и бороться с его властью над людскими сердцами. Столько смертей, столько подлых преступлений. Я не знаю, как самому уберечься от них, но хочу спасти тебя, Манола. Ты видела и так очень много боли, страданий и смертей в последние годы. Не хочу, чтобы и здесь ты видела всё то, от чего уехала.
— Тео, — с печалью в глазах, отвечала Манола, — может я и уехала из страны, где страдания и боль стали обыденными и привычными, но только потому, что твоя боль вдвойне сильнее и для меня. Мы брат и сестра, плоть от плоти, кровь от крови, и не можем быть порознь, когда случилась беда.