Страница 7 из 49
— И откуда же вы к нам пожаловали?
— Из Ирана. Правда, в Петербург я отправился почти год назад, сразу после Февральской революции.
— Ах, эти революции! Революции! — Иван Иванович схватился за голову. — А ведь какая была страна, какая страна! Но теперь все пойдет прахом, чую! Разве это возможно, чтобы быдло устанавливало законы?
— Ну, они ведь тоже люди. Они тоже хотят человеческой жизни, — попытался возразить я. Хотя сказал я это не от чистого сердца, а так, для приличия. В эту ночь за время прогулки по дворцу Феликса Феликсовича я прикончил человек двадцать и ничуть не жалел об этом. Если бы мне дали волю, я бы лично расстрелял всех дезертиров, но высказываться об этом вслух… Тогда, несмотря на все пережитое, во мне еще сохранились иллюзии относительно первозданной чистоты душ человеческих.
Поэтому, словно сам себя убеждая, я еще раз повторил. — Они ведь тоже люди…
— Это вы не мне, это вы ей скажите, — и он кивнул в сторону спальни.
Я повернул голову. На пороге стояла брюнетка… Фейга или как ее там. В разорванной одежде, в крови, она выглядела так, словно попала под извозчика, и ее метров десять тащило по дороге. Под правым глазом наливался фиолетовый синяк, голая грудь, торчащая из-под обрывков блузки. была исцарапана.
— Ты знаешь, там, — она вяло махнуло рукой в сторону спальни. — Там так холодно. Пойду, пожалуй, приму ванну, — и, осторожно ступая, она стала пробираться среди разбросанных по полу обломков мебели, обрывков бумаг и книг. А потом неожиданно остановилось, и ее выразительное лицо скривилось в гримасе злобы. Мгновение — и она из симпатичной дамочки превратилась в разъяренную фурию.
Не хотел бы я оказаться на дороге у такой женщины. — Поймаю этого картавого выродка, когда он свои речи с трибуны толкать будет и пристрелю как бешеного пса, словно чумную шавку. Намажу пули ядом, ядом, чтобы эта тварь помучалась! — и она злобно топнула ногой, а потом разрыдалась и стремглав бросилась в ванную.
Неужели мой картавый друг и тут «наследил»?
Хотя с такого станется. Как говорится: «наш пострел везде поспел».
Иван Иванович приподнялся, чтобы последовать за Фейгой, но я остановил его.
— Не стоит. Ей сейчас лучше побыть одной. Лучше ее не беспокоить.
— Уверены.
— Но может быть, ей нужна медицинская помощь… Может…
— Раны ее скорее психологические, чем физические, — вздохнул я.
— Да, эти «революционеры» не церемонятся.
Один из них даже заявил, что скоро все женщины станут общественным достоянием, и каждый кто захочет, сможет иметь любую в любое время суток.
Я присвистнул.
— Что-то новенькое. О таком я в большевистских манифестах еще не читал.
— То ли еще будет… то ли еще будет… Вначале они все ценности объявят общим достоянием, потом всех женщин… а потом…
— Потом люди вымрут, как мамонты.
— Эх, какую страну просрали… Будь прокляты все эти Керенские, Милюковы, Троцкие… Революционеры! Свободу крестьянам! Каким крестьянам!
Безлошадникам, у которых нет ни кола, ни двора?
Да ведь им-то и терять-то нечего кроме «своих цепей», которых и так нет… Учредительное собрание!..
Да им плетка нужна, а не свобода. Ведь пьют, горланят, кокаин нюхают уже который месяц, и сказать ничего нельзя… Свобода!
Иван Иванович вздохнул и вновь уселся на свое место, а я, протянув руку, поднял одну из валявшихся на полу книг. На обложке значилось «Энциклопедия оккультизма в изложении профессора Альфреда Леманна». На мягкой обложке толстого картона была гравюра — несколько человек, занимающихся вызовом духов сидели вокруг стола, взявшись за руки.
— Странная книга, — удивился я. — Вы ведь, как я слышал профессор, только вот каких наук?
— Спиритизма и прочего… — вздохнул Иван Иванович. — Я занимаюсь оккультизмом и всем, что с ним связанно.
— И мифологию Ктулху небось изучаете?
— А что, вы тоже мистик? — встрепенулся профессор с интересом посмотрев на меня.
— Нет, — покачал я головой. — Практик.
Глава 2. Хрустальный коридор
…Нам свобода дорога,
Через прорезь пулемета
Я ищу в пыли врага.
Застрочу огнем кинжальным,
Как поближе подпущу.
Ничего в бою не жаль мне,
Ни о чем я не грущу.
Последнее время я чаще ухожу на дальний конец виадука и там сажусь у зеркала — огромного прямоугольного металлического листа, сориентированного таким образом, что на него передается отражение с зеркала, стоящего на вершине ближайшей горы.
А то зеркало в свою очередь передает изображение еще откуда-то, а то в свою очередь… и так далее.
Только в итоге выходит так, что на том зеркале, что в конце виадука, я вижу Землю, мою родную Землю.
Я отлично знаю, что она где-то там, по ту сторону Луны, и я, быть может, никогда ее больше не увижу.
Никогда больше не пройдусь по цветущим березовым рощам.
Впрочем, все это лирика. Много чаще я думаю о России. Но не о кроваво-красном СССР, где кровь лучших людей страны была смешана с грязью сапог воинствующего быдла. Где же вы ныне, прежние столпы России? Где Демидовы, Сытины, Рябушинские, Елисеевы, Абрикосовы, Шустовы, Сорокоумовские, Поляковы? Где? Расстреляны безграмотными матросами, которые устроив войну классов, уничтожили величайшую в мире Империю? Или бежали в томный Париж, страстный Константинополь, опиумный Харбин? Почему сложилось так, что погиб Корнилов — единственный человек, обладающий достаточной силой власти, чтобы остановить красное безумие? Чем мы прогневали богов, что они прописали России столь низкое падение, после столь великого подъема?
Часто после такие размышлений и созерцаний мы спорим с Василием. Но что может противопоставить он, воспитанный на утопических идеях Маркса реальности, которая никого не щадит, которая дает человеку сообразно его заслугам? Вот только чего я не могу понять: неужели, чтобы победить врага, я имею в виду не только внешнего, но внутреннего надо, согласно Кутузову «сжечь Москву»? Что такого зловещего в этом городе, почему все беды и несчастья России начинаются именно оттуда? Ведь называй, не называй Санкт-Петербург столицей трех революций, первые выстрелы прозвучали в Москве еще в девятьсот пятом. Красная Пресня тогда переполнилась пролетариатом, в истинном значении этого слова. Соскочив с конопляного чая, в Москву потянулись огромные толпы безземельных бездельников — тех, между кем большевики хотели все разделить.
Впрочем, оставим в стороне политику, вернемся назад в семнадцатый, на квартиру профессора, у которого я задержался ни на день, и ни на два. Что я искал? Ключ к тайнам «жемчужин». Мне не терпелось узнать, что же у меня в руках. Однако Троицкому я о жемчужине ничего не рассказывал. Свое же появление я объяснил профессору необходимостью уничтожить в доме Юсуповых некоторые бумаги, касающиеся состава офицерского клуба и прочего.
Совершенно очевидно, что подобные документы не должны были попасть в руки нынешней власти.
Когда же я все это изложил хозяину квартиры, он сам предложил мне остаться, и я большую часть времени проводил в библиотеке, пытаясь среди многочисленных эзотерических и колдовских книг и рукописей отыскать хоть что-то об икринках Ктулху.
Тогда я еще по наивности не знал, что в простых книгах подобные знания отыскать нельзя.
Сколько корил я себя потом за то, что не вмешался в происходящее, не попытался подать свой голос против кровавой власти большевиков! Но тогда все происходящее за стенами квартиры Троицкого казалось мне неважным, несущественным. И вот после многих недель безрезультатных поисков в голову мне пришла одна безумная мысль. Если жемчужины столь похожи между собой, что даже опытный человек не может их отличить, то почему заклятия должны быть разными?
Что если попробовать воздействовать на жемчужину заклятием вызова предыдущей жемчужины, а потом…