Страница 16 из 46
— Есть хочешь? А то непонятно, сколько тебе еще ждать придется.
— Не знаю, может, попить чего дадите?
— Дам, ты иди к столу, а то сидишь, как бедная родственница, и трясешься.
— Я не трясусь, я просто промокла, вот и дрожу.
Маша молча расставила чашки и переложила сладкое из пакетов в вазочки.
— На вот, хорошие булочки. Ты, наверное, сладкое и мучное любишь, вон какая пухленькая.
— Люблю, но сейчас что-то не хочется.
— Моя Милка тоже в твоем возрасте была толстушкой, а потом… Ну после… Похудела сильно.
От чего Милка сбросила лишние килограммы, я так и не поняла, да это было уже и не важно. «Скорей бы все пришли», — тревожно билась мысль. В звенящей тишине мы просидели с Машей, наверное, часа два. Я уже совершенно отчаялась, как вдруг услышала возбужденные голоса, вскочила и заметалась, не зная — то ли встречать их на крыльце, то ли, наоборот, стушеваться.
— Да не прыгай ты, сядь, — велела Маша.
Я послушно села на краешек кресла. Дверь распахнулась, и вся компания ввалилась в дом, сразу наполнив комнату напряженным гомоном.
— Я так и знала, что когда-нибудь он подведет нас всех под монастырь, — рыдала Анна Николаевна. — Я не вынесу этого.
— Аня, перестань, что ты несешь? Ты все пытаешься свести счеты, а нам надо его выручать, — кипятился Владимир Анатольевич с несвойственным ему темпераментом.
— Остановитесь. Здесь посторонние, не надо усугублять ситуацию, — пристально глядя на меня, тихо призвал Митя к порядку родителей.
За все время перепалки Руфа не произнесла ни слова, только курила, шумно вдыхая и выдыхая дым сигареты.
— Есть будете? — спросила Маша. — Я, правда, ничего не готовила, но могу по-быстрому что-нибудь собрать.
Члены семьи вопросительно посмотрели на нее, затем на Руфу. Руфа, наконец, отошла от двери, молча загасила сигарету и села в свое кресло.
— Лера, ты давно ждешь?
— Давно, но я могу уйти. Я все понимаю, я просто очень волновалась.
— Не думаю, что ты что-нибудь понимаешь. Я и сама почти ничего не понимаю. Ладно, я пойду к себе, подумаю.
Она встала и пошла наверх.
— Пойдем со мной, Лерочка.
Я рысью кинулась наверх, опасаясь, что меня остановят и пошлют домой. Руфа, в отличие от Маши, не стала тянуть резину и с места в карьер сообщила мне, что Даня арестован по подозрению в убийстве Милы. Стало еще непонятней и страшней. Где-то в других домах, семьях, безусловно, могли происходить убийства, кражи, аресты, но только не у Шабельских. Именно это я и сообщила Руфе. Она не обратила внимания на мои слова и не столько мне, сколько для себя продолжала говорить:
— Допустим, действительно кто-то из деревни видел человека, одетого в точно такие же рубашку и брюки, как у Данилы. Ну и что? По-моему, он даже не был знаком с Милой. Может, кто-то выкрал его вещи и надел их, чтобы убить Милу. Зачем? Хотел отомстить? За что? Не понимаю. Лера, — продолжала Руфа, — Милу толкнул в яму какой-то мужчина, похожий по описанию на Даню, даже отпечатки следов от его ботинок нашли. Алиби у Дани нет. Никто из нас его не видел. Но он часто гуляет то на станции, то в лесу. Я чувствую, что что-то не так, но ухватить это не могу. Если я его не вытащу, никто больше не поможет.
— А родители? А Митя?
— Они слабые. Аня ненавидит Даню, Митя думает только о себе, Володя и себе-то не может помочь никогда, а уж другому…
Руфа махнула рукой и встала.
— Ладно, девочка, и ты помочь не можешь, иди лучше. Нам надо собираться в Москву.
Резко закончив разговор, Руфа отвернулась.
Я поняла, что надо убираться, и хотя мне очень хотелось сказать все имеющиеся у меня слова утешения, делать я этого не стала. Тихо спустилась на веранду, где никого не было, тихо вышла на крыльцо и закрыла дверь, которая отделила мою жизнь от жизни моих знакомых. Наверное, навсегда. Печально. Но понять их можно. Зачем им сейчас лишние вопросы и вздохи. Помочь я действительно ничем не могу. Может быть, когда все прояснится, а я не сомневалась, что никто из этой достойной семьи не причастен к чему-то позорному, я смогу снова общаться с Шабельскими. Несмотря на попытки обнадежить себя, легче на душе не становилось. Отбиваясь от плохих мыслей, я пыталась настроить себя на новую жизнь, но и это не радовало пока. Перестав думать вообще, я брела по раскисшим дорожкам поселка и прощалась с каждым листочком, пытаясь не заплакать от отчаяния и тоски. На этих грустных словах заканчивается моя старенькая наивная летопись.
Ни до, ни после этого лета я никогда письменно не изливала своих мыслей. Мне неизвестно, почему вообще пишутся дневники, наверное, рука потянулась к перу, перо к бумаге, и понеслось. Так случилось и со мной. Видимо, от переполнения чувств человека охватывает словесный порыв.
Белые странички тетрадки в клеточку услужливо и молча принимали все мои «выплески» с удовольствием. Я никогда не слушала советов подруг, не любила обсуждать свою жизнь. Наверное, поэтому и сижу сейчас в этой глухомани в полном одиночестве, трясусь от неизвестности и ужаса.
Так что происходило дальше?
Я сладко затянулась сигаретой, пожалела о том, что нет термоса с кофе, и погрузилась в воспоминания…
Вернувшись на дачу, я продефилировала к себе в комнату мимо угрюмо молчащих родственников и уже в который раз стала собирать вещи. Я все время выглядывала в окно, в надежде, что кто-нибудь из подруг заглянет ко мне, отвлечет от тоскливых мыслей. Но даже Ольга не появлялась. Только дети Кости и Тани несколько раз прибегали по очереди, прячась друг от друга. Моя «семья» не удосужилась даже пригласить меня к ужину. Трудно их за это осуждать, ведь я сама отторгнула их внимание и помощь. Досидев до полной темноты без единой плодотворной идеи, я пошла спать, утешая себя тем, что утром все прояснится и встанет на свои места.
Все последующие дни были похожи один на другой. С утра я ждала вестей, к полудню сникала, потом обнадеживала себя новым ожиданием и вечером побыстрее старалась заснуть. Почему я не пошла к Ольге, не знаю. Может быть, природный такт пересилил любопытство, но мои крепкие молодые нервы были на пределе. Несколько раз ко мне заглядывала Валентина Сергеевна и предлагала пойти поесть, но, наталкиваясь на сдержанное «нет», безмолвно уходила. Есть я действительно не хотела, но, кроме того, мне казалось, что это неприлично, вкушать яства, когда у Мити такое горе: наверное, я где-то вычитала, что в несчастье нужно быть голодной. Оказалось, такое мое поведение принесло мне немалую пользу, я похудела на несколько килограммов. Мама, увидев меня в таком, как считала она, плачевном виде, не пожелала слушать жалобы Валентины Сергеевны, сказала, что ей привезли совершенно больного ребенка и если я сочту нужным, то расскажу ей все сама, а мои родственники жестокие люди, которых совершенно не беспокоят чужие проблемы. Поблагодарив опешившую Валентину Сергеевну за непосильный труд в воспитании подрастающего поколения, то есть меня, моя защитница выпроводила фрекен Бок и, ласково посмотрев на меня, поцеловала и сказала:
— Теперь ты, слава богу, дома, все будет хорошо.
Я облегченно выдохнула.
Меня распирало от желания рассказать об удивительных новых знакомых, поговорить о своей первой любви, но я так и не решилась.
Последующие три дня были заняты поисками тетрадей, обуви и белой кофточки к первому сентября.
Все свободное от этих хлопот время я сидела и ждала звонка, тупо созерцая телефонный аппарат, но не могла не замечать озабоченные мамины взгляды.
— Лерочка, — деликатно начала она, — я надеюсь, ты помнишь, что у тебя последний год перед поступлением?
— Конечно, мам, только у меня несколько изменились планы, — сказала я, чувствуя, как от волнения замирает сердце.
Мамина тревога всегда выражалась в приподнятых бровях и нахмуренном лбе. В ту минуту брови ее улетели под самые волосы, морщинки на лбу образовали одну тяжелую линию.