След облака

Соснин говорил сухо, тщательно выговаривая каждое слово, но было видно, что он волнуется, — лицо его побледнело, а пальцы правой руки, которой он держался за край стола, чуть заметно дрожали. Вдруг Соснин, справившись с волнением, улыбнулся:

— Я готовил вступительное слово, но мы так давно знаем и понимаем друг друга, что какие-то разъяснения излишни. Пожалуйста, Николай Алексеевич.

— Накопление фактов — главное в нашей работе, — начал Воронов. — Это общеизвестно. В развитии любой науки непременно наступает момент, когда ученого не может удовлетворить количество фактов, объем измерений. Сколько характеристик сердца мы имеем сейчас? Вместе с биохимией несколько десятков. Это ничтожное количество измерений. Я считаю, что настало время изучить и понять сердце до конца. А для этого нужно иметь не десятки характеристик, как сейчас, но сотни и даже тысячи характеристик.

Воронов уже справился с волнением, он уже смотрел не поверх книжных шкафов, а прямо перед собой, и сквозь голубоватый табачный дым проступали сосредоточенные лица сотрудников, и Воронов уверен был, что сейчас каждый понимает, что вот именно здесь, в этом кабинете, решается судьба его идеи, и Воронов почувствовал, что не только он до конца доверяет своим сотрудникам, но и сотрудники тоже доверяют ему, и он говорил спокойно, не торопясь, опуская мелкие подробности, потому что понимал: сейчас главное — вера в возможность выполнить работу.

— Я уверен, что, как нет двух одинаковых людей, так нет двух одинаковых сердец. И нам надо понять не сердце вообще, но отдельное сердце. И когда у нас будет не интуиция, но самое точное знание, мы сможем лечить именно это, а не какое другое из многих миллионов сердец.

Воронов кончил говорить и снова почувствовал, что все будет хорошо, его обязательно поддержат, иначе быть не может, сегодня будут отброшены все второстепенные соображения и все будут говорить о главном, что их волнует, — о сегодняшнем состоянии кардиологии, то есть говорить будут о главном смысле своей жизни. Воронов хотел добиться этого и сейчас был уверен, что добился.

— Я думаю, что Николай Алексеевич сгустил краски, — сказала Равченя. — Не спорю, его предложения интересны, но он, как человек страстный, склонен к преувеличениям. Нельзя сказать, что мы в тупике. Это вы сильно сказали, Николай Алексеевич. У нас есть замечательные успехи. Отрицать их и преждевременно, и вредно. Вы стремитесь к абсолютному знанию, но абсолютное знание недостижимо. Смешон, конечно, тот ученый, кто к такому знанию не стремится. Однако нельзя на ходу, поспешно зачеркивать многолетние труды кардиологов всего мира.

Она сидела, упираясь затылком в спинку кресла, отчего худая ее спина казалась неестественно прямой. Лица Равчени не покидала доброжелательная улыбка. Однако голос ее, сухой и чуть скрипучий, был насмешлив.

— Да кто же отрицает успехи, Анна Семеновна, — неуверенно сказал Воронов. — Напротив, я мог бы сказать о новых методах лечения, новой аппаратуре и о том, что без прошлых работ невозможны были бы и наши предложения. Здесь нет никакого сомнения. Я только хотел сказать, что нас не может устраивать нынешний объем информации…

Он понимал, что должен повторить все, что уже говорил о необходимости новых характеристик сердца, однако заставить себя все повторить не мог.

И тогда на выручку пришел Спасский.

— Я думаю, Анна Семеновна, у нас нет особых оснований безмерно гордиться собой, — тоже доброжелательно улыбаясь, сказал Спасский. — Я думаю, что если б можно было подсчитать, то к незнанию сердца мы гораздо ближе, чем к знанию. Вот вам пример, Анна Семеновна. Клиника много десятилетий занимается аритмиями. Мы знаем шесть основных теорий мерцательной аритмии — теория повторного хода, теория «эха» и так далее и тому подобное. И есть множество мелких теорий. Имя им легион. А ведь нет ни одной достоверной теории. Николай Алексеевич о том как раз и толкует, что довольно догадок, нужно точное знание сердца. Мне кажется более продуктивным говорить не о наших достижениях, а о недостатках нашего знания. А вы согласны со мной, Борис Васильевич? — спросил Спасский Макарова.

— Согласен, Виктор Григорьевич, — ответил Макаров.

Молодец Спасский, подумал Воронов. Так легко и с такой улыбкой срезал своего бывшего научного руководителя, что, во-первых, Равченя не обиделась, а во-вторых, поняла, что Спасский поддерживает Воронова. А Спасский — гордость Равчени и непререкаемый авторитет.

Все смотрели на Макарова, ожидая, что он скажет. Макаров сидел против Воронова, удобно вытянувшись в кресле.

— Английский философ прошлого века Джон Стюарт Милль сказал однажды, что его век — это век посредственностей и время это — время посредственностей — необратимо. — Макаров говорил тихо, и это шло от уверенности, что его, Макарова, станут слушать все. — То есть философ сказал, что ежели наступило время массовидного сознания, то время это необратимо. И все наши попытки индивидуализации человека ни к чему не приведут. Мы можем сейчас говорить: «Назад к отдельному человеку», как время от времени повторяется лозунг «Назад к природе». Назад ходить невозможно.

Макаров замолчал, и все терпеливо ждали, что же он скажет дальше. Он неторопливо набил новую трубку, раскурил ее, причмокнул губами и продолжал:

— Путь, который нам сегодня предлагается, мне кажется неверным. Нам необходимо идти не от общего сердца к отдельному, но напротив же — от отдельного как раз к общему. И да простит меня Николай Алексеевич, — вежливый глубокий поклон в сторону Воронова, — предложения его эффектны, в них есть красивые частности, но они неверны по сути. Нам необходимо знать общие биологические законы. Нам не дробить надо, но обобщать.

Воронов взглянул на Спасского и увидел, что тот спокоен, уверен в себе. Он удивленно встретил взгляд Воронова, чуть поднял брови и глазами показал на Панкова — спокойно, вот сейчас вступит Панков, и все идет, как предсказывал он, Спасский.

— Борис Васильевич, конечно же, прав, — сказал Панков. — Безусловно, нам необходимо знать общие биологические законы. Я лишь скажу о том, что меня больше всего подкупает в предложениях Николая Алексеевича. Вот именно создание типов сердца. Индивидуальность каждого сердца. И как следствие — индивидуальное лечение.

Панков сидел, упираясь локтями в подлокотники кресла, отчего плечи его поднялись и без того короткая шея напряглась. Он наклонил вперед свое крепкое тело, и казалось, что крутым лбом Панков таранит невидимого противника.

— Мне не нравится, что в нашем лечении мы бросаемся из крайности в крайность. Мы назначаем слишком много лекарств. Мы знаем, как действует каждое отдельное лекарство, но не знаем, как поведут себя лекарства вместе, и мы не знаем, что будет с клетками через некоторое время. Мы слишком смелы в назначении лекарств, и что же удивляться кандидозам, заболеваниям крови, диабетам. Так что дай бог дожить до времени, когда мы будем бить по цели не приблизительной, но наверняка, рассчитанной, — и Панков, показывая, что он закончил, чуть заметно кивнул Соснину.

— Спасибо, Дмитрий Ильич, — сказал Соснин.

Лицо Соснина было печально, он устало и даже как-то удивленно смотрел на своих сотрудников.

Воронов понимал, что Соснин мог бы направить это обсуждение в другое, более удобное для себя русло, сделать это нетрудно, потому что Соснин все-таки лучше всех знает кардиологию, он мог бы умно, тактично обратить внимание присутствующих на недостатки работы и незаметно свести совещание к обсуждению частных проблем, но Воронов понял, что Соснин, однажды высказав ему свое мнение, хотел дать высказаться всем сотрудникам, не навязывая им своих мнений, не давя на них своим авторитетом, и Воронов был благодарен ему за это.

— Я согласна с Дмитрием Ильичом, — сказала Анна Семеновна Равченя. — Мы сейчас можем только мечтать об индивидуальном подходе к каждому больному. Что мы советуем больному, перенесшему инфаркт миокарда? Такое-то питание, такой-то режим, такая-то физкультура. Всем больным я говорю почти одно и то же. Поверьте, я даю замечательные советы, их беда только в том, что это общие советы. Больные к ним и относятся как ко всем общим советам. И пока у нас будет интуиция, а не точное знание, наши советы не будут единственно верными и точными.