След облака

Спасский был единственным человеком, с которым Воронов хотел сейчас посоветоваться. Его мнение было тем более ценным, что Спасский не щадил человека, если идеи его были ничтожными, а Воронову сейчас нужна была правда.

Уже стоя на площадке перед дверью Спасского, Воронов вдруг почувствовал приступ страха: сильное сердцебиение мешало дышать, ноги чуть дрожали, слегка поташнивало.

Однако ж отступать было некуда, и он позвонил.

В дверях стоял Спасский, худой, сутулый, бритоголовый. Вытянутые уши словно приклеены к голове. Глаза внимательно смотрят из-под тяжелых надбровий, под глазами синие мешки — Спасский много работал. Он всегда много работает — отключать мысль Спасский не умеет.

Он протянул Воронову руку и втянул его в коридор.

— Жена с сыном торопились в театр, так что у меня беспорядок, — сказал Спасский. — Хотя сейчас вам, верно, не до моей квартиры. Проходите в кабинет.

Спасский усадил Воронова, сам же, закурив, ходил вокруг него, постоянно и внимательно наблюдая при этом за лицом Воронова — это не лучший способ вести разговор, но таков Спасский. Он, пожалуй, и не присядет ни разу.

— Так что с вами случилось, Николай Алексеевич?

— Нужно что-то делать, Виктор Григорьевич, и делать срочно, мы ведь ничего не знаем, — торопливо, сбиваясь от волнения, заговорил Воронов.

— Забавно это слышать от лучшего и любимого ученика Соснина, — перебил его Спасский и вдруг тонко засмеялся. При этом он запрокинул голову, и казалось, что уши его еще плотнее приклеились к голове. — Только, пожалуйста, пощадите старика Соснина и не делайте ему подобных признаний. А впрочем… — И смех его оборвался так же неожиданно, как и возник. — Я и сейчас считаю, что не знаю сердца. А впервые понял это, когда несколько лет назад защитил докторскую диссертацию. Да вы успокойтесь, — усмехнулся он, — его не только мы с вами не знаем, его никто не знает. Знают его только недоучки. Так и что?

— А то, что нужно что-то делать. Мне ясно одно — так дальше продолжаться не может. Количество заболеваний не уменьшается, а растет. Инфаркт молодеет. Раньше редкостью считался инфаркт у сорокалетнего человека, сейчас же молодых инфарктов сколько угодно. Резко помолодела и гипертоническая болезнь.

— Что же поделаешь — это дань веку. Это ритм, это галоп времени. Вы же не станете пытаться изменить время?

— Изменить время мы не в силах, но кардиологию-то мы должны пытаться изменить. Человечеству угрожает бич сердечно-сосудистых заболеваний. Что-то должно измениться, что-то должно спасти будущих людей. Вам не страшно подумать, что будет с человеческими сердцами через пятьдесят и сто лет?

— Страшно, — улыбнулся Спасский, — мне ужасно страшно. Да что с вами сегодня, Николай Алексеевич? Я никогда бы не подумал, что вы так, я бы сказал…

— Истеричны?

— Нет, просто эмоциональны. Вас, я бы сказал, несет вдохновение. Но мне, по правде говоря, более понятен язык кардиологии. В эмоциях я слаб.

— Тогда как кардиолог объясните мне, например, почему одно сердце дает мерцательную аритмию, другое с точно таким же поражением и у человека такого же возраста мерцательной аритмии не дает?

— С удовольствием отвечу на этот вопрос, если вы ответите, почему при совершенно равных условиях в одном случае бывает инфаркт миокарда, а в другом нет, — с улыбкой ответил Спасский. — Можно задать сотни вопросов и не получить внятных ответов. А поэтому давайте лучше поговорим о вашей будущей работе.

— Вы знаете о ней? — удивился Воронов.

— Хорошего вы обо мне мнения! Еще бы я не знал. Все кардиологи города знают. Большинство, правда, знает только, что у великого Соснина на кафедре какая-то заварушка, ну а я знаю подробности. Мне Макаров рассказывал. Знаю все, что у вас там делается. Например, я знаю, что через три дня в кабинете Соснина вас будут четвертовать.

— Вы полагаете, четвертовать?

— Больше того, я уже говорил с Сосниным. А вы полагаете, короновать? Так давайте поговорим о деле.

— Конечно. Как вы относитесь к моим предложениям?

— Я не это имел в виду. От моего мнения вам ни холодно ни жарко, а вот на совещании вам может быть или холодно, или жарко, или холодно и жарко. Итак, к делу. Необходимо, чтобы на совещании были и Макаров и Панков. Или чтобы ни того ни другого не было. Это невозможно, поэтому должны быть оба. Если будет Макаров, то необходима и Равченя. Дальше — нужно сделать так, чтобы Макаров выступил раньше Панкова.

— Вы считаете это важным, выступит Макаров первым или вторым? — сухо спросил Воронов. Ему было жаль тратить время впустую.

— Да, это важно. Я понимаю, вас интересует научная работа и не интересует кухня. Я тоже немало работаю, но люблю нашу кухню. Честолюбие, тщеславие, надежды на собственную гениальность и обиды, что эта гениальность недостаточно оценена, — это есть почти у каждого ученого. На любой кафедре чьи-то интересы обязательно ущемлены. Зимин, когда принял кафедру в институте — он тогда только защитил докторскую диссертацию и не имел имени, — сказал мне, что кафедра напоминает ему банку с пауками — прямо-таки кипят придворные страсти. У Соснина это не так, потому что он умен, честен и имеет заслуги не мнимые, а настоящие.

— Да, за двенадцать лет я никогда не замечал интриг.

— Против вас никто и не интриговал. Вы безотказно работаете. Вас сразу хорошо приняли. Может быть, каждый — иногда и бессознательно — чувствовал дистанцию. Все чего-то ждали от вас. Теперь, кажется, дождались на свою голову. Знаете, против меня тоже не интриговали.

— Вас боялись.

— Верно, я умею кусаться. Однако ж, когда я уходил в лабораторию, кроме вас, меня никто не отговаривал. Теперь о Макарове и Панкове. Пять лет назад, когда открывали ваш филиал, Соснин хотел назначить руководителем филиала Макарова. Макаров же уговорил Соснина назначить Панкова.

— Но Макаров говорил тогда, что ему нужно заканчивать диссертацию…

— Он ее уже двенадцать лет заканчивает и совсем не торопится. Я это понимаю так: когда человек чувствует, что кривая его жизни достигла высшей точки и медленно начинает сползать вниз, человек старается не вмешиваться, чтобы хоть видимостью работы удержать эту высшую точку. Теперь он тихо себе поживает за спиной Соснина, а у Панкова хлопот полон рот с вашим филиалом — при филиале ординатура, он пишет книгу по электрокардиографии и за материалами должен ездить из филиала в клинику. Я люблю Панкова. Он немножко мужиковат, но никогда не держит кукиш в кармане. А вот старуха — другое дело.

— Будет, Виктор Григорьевич, — попросил Воронов. — Я при этой старухе впервые начал слушать сердце.

— Понимаю ваши чувства, — усмехнулся Спасский. — Да я тоже ничего не имею против нее. Она была моим первым научным руководителем. Я бы вообще не завел этого разговора, если б не совещание. А вы, на мой взгляд, к нему не готовы. Например, что вы знаете о Макарове? Что он не имеет самостоятельных научных мыслей и что он тень Соснина, верно?

— Нет, еще он очень хороший клиницист, хороший диагност и добросовестный ученый. А почему я должен именно сегодня что-то узнавать о нем?

— Вы удивляете меня, Николай Алексеевич. — В голосе Спасского уже было раздражение. — Вы начинаете серьезное дело и должны быть готовы драться за него. А для этого надо знать, кто вам будет помогать, кто мешать. Я думаю, в первую очередь вы столкнетесь как раз с Макаровым. По-своему это замечательный человек, мы с ним приятели. Вы это знаете?

— Да, знаю.

— Возможно, мы были бы друзьями, если б я умел дружить. Он вернейший человек. И добрый, очень добрый. Мы с ним вместе учились. Он был на курсе звездой первой величины. Какие надежды на него возлагали! Он пришел из армии, был старше нас, пришедших из школы, и мы его боготворили. Вы знаете ли, в девятнадцать лет он попал на Малую землю, под Новороссийск, и пробыл там от звонка до звонка, все семь месяцев. И не просто пробыл, а в девятнадцать лет командовал ротой. Однажды он рассказывал мне, что там делалось — не осталось ничего живого. Я сказал ему, что не считаю себя трусом, но там сошел бы с ума, а он ответил, что, верно, тоже бы сошел, но приходилось думать не о себе, а о роте. Это ведь нечто настоящее. Вы этого не знали за ним?