Рецидив

В общем, я положу руку ему на талию, обовью поясницу, а он обнимет меня за спину и сожмет мой бок — левый, если будет идти справа от меня, или правый, если слева. И, словно киношные молодожены, мы войдем в роскошный отель и предадимся любви.

Едва заметная вывеска на одной из этих разбитых, плохо освещенных улиц, где гоняются за шлюхами. Вот и дверь номера. Он открывает ее и впускает меня. Но сам не заходит. Запирает дверь на ключ и с хохотом удаляется.

Всякий раз одно и то же. Тело, лицо, я шел следом, потом бросал. У меня разболелись голова и поясница. Когда тебе не дают, ты грустишь. Об этом унынии не рассказывают; оно мучительно отзывается в полостях больного тела, вздрагивающего при каждом резком щипке, потому что это приятно и низменно. Не ахти как приятно, но уже хоть что-то.

В такие мгновения ты играешь с одиночеством, стыдом, бунтом, смертельной опасностью. Все по-своему усиливает боль, которую ты себе причиняешь, даже ложь.

Впредь одного этого удовольствия мне было мало. И если обстоятельства мешали от него отказаться, я мог хотя бы достичь в нем чрезмерности. Возникла потребность собирать кучи вещей, толпы людей и тормошить их с той серьезностью, с какой дети пересчитывают бобы. Но я избавлюсь от этой потребности, от этой серьезности — в надежде, что меня уволокут и раздавят руины, в которые превращаются сами основы жизни, когда человек перестает им потакать.

Я изрядно проучу смерть, ведь у меня ничего не останется для нее; я уступлю ей сущую малость, что хрустнет у нее на зубах, надолго не задерживаясь. Сколько бы я еще ни прожил, у меня хватит ума, чтобы ничего больше не сохранять; мои карманы будут пусты — ни свистка, ни трубки, ни силка для зайчат.

Рассеяться. Лишь горстка пыли, которую можно сдуть. Моя гордыня обратится в эту пыль и одновременно в это дуновение.

Матрос посмотрел на меня. Я был в трусах.

— Ты девственник.

То было утверждение. Я сказал «нет», но он попал в самую точку. Развлечения, которыми я перебивался, трудно назвать сексом. Однако мое тело уже стало искушенным, рассталось со всякой наивностью. Но я, конечно, стеснялся — этого номера, кровати, парня, что был сильнее меня, и ночной поры. Все это я никогда не связывал с удовольствием.

Он проснулся от толчка в животе. Это повернулась кашица из таблеток. Он вскочил, согнулся в три погибели, и его вырвало. Все, что он съел, вышло в виде желтоватой массы, потом — нескончаемые желчные струи.

Громко пыхтя, он наклонился над блевотиной, судорожно вцепился в простыни и стоял неподвижно, как истукан, но не чувствовал облегчения. Затем откинулся назад и отдышался, веки намокли от пота. Смерти нет, ее не вызвать по собственному желанию; нужно ее преследовать, делать авансы, которые она отвергает, проявлять упорство. Он включил свет и попробовал встать, чтобы привести в порядок постель и умыться. Но, едва поднявшись на ноги, снова упал на колени. Он ухватился за простыни. Те выскользнули из рук, липкие от рвоты.

Его опять вырвало горькой жидкостью, журчавшей на коврике перед кроватью. Потом напал понос, он дристал в биде длинными бурыми струями.

Он выпил немного воды, помочился, втянул в нос соленые сопли. В костях кололо и ломило. Он полностью разделся, сорвал с кровати постель и швырнул на пол. Вытащил чистое одеяло и закутался.

В воздухе витало странное ощущение дружбы. Я ничего не понимал, и мне это не нравилось. Доброта матроса слегка смущала. Раньше мне приходилось навязывать свои привычки партнерам, которые, не желая меня, все же подчинялись, и теперь я был не готов к такому повороту: меня имел тот, кого хотел поиметь я, наши желания совпали.

Под утро он проснулся в горячке, в ногах слабость, тело истощено. Он спустился в кафе и заставил себя позавтракать. Но после первых же глотков пришлось пойти в туалет и проблеваться.

Сквозь головокружение он увидел за спиной — нет, перед собой — вокзал. Билет на ближайший поезд, неважно куда, и побыстрее.

Возможно, последний шанс. Там была куча народу, пришлось осмотреть все вагоны, чтобы выяснить, если вдруг…

Погода ясная. Сидя один в купе, я ждал, пока станет лучше. Вошел тип в брюках и пуловере.

Высокий, за тридцать. Уселся и развернул газету. Когда начитался, протянул ноги, простелив газету на другом конце полки и положив туда ступни. Он скрестил руки и закрыл глаза; брюки облегали хуй.

Поезд остановился. Тип приподнялся, заворчал и сел, уставился на меня и наконец улыбнулся. Возможно, он собирался заговорить. Поднял свою газету, закинул ее под полку и удобно устроился напротив меня. Он не сводил с меня глаз. Самодовольный взгляд, лучащийся превосходством, выдающий глупость: я встал и вышел из купе.

Я стоял в коридоре. Показался парень в темно-синей форме, разминавший ноги. Ни дать ни взять матрос, безусый призывник с бритым черепом. Походив взад-вперед, он прислонился к окну рядом со мной.

Сунув руки в карманы, матрос присматривался ко мне. Я чуть приблизился, любуясь пейзажем. Он позволил коснуться себя локтем, хоть и отвернулся.

Эта игра меня раздражала. Я приблизился еще больше. Он тотчас убежал и, проходя мимо, даже оттолкнул меня. Я видел, как он вошел в купе. Я решил последовать за ним, но все места были заняты. Мне захотелось пойти за ним, потому что, отталкивая, он дернул меня за ширинку.

Поезд замедлил ход и остановился. Мы были неизвестно где. Дождливый день. Ливень, хоть разденься и бегай голым: не холодный, не липкий. Водное раздолье.

Пойти в город, в центр? Нет уж. Бродить по улочкам, мостам, заброшенным улицам, очутиться за городом. Шоссе с большими грузовиками. Заводы и дома для тех, кто там работает. Люди выходят из заводских ворот — пора домой. Со свистом проносятся поезда.

Часа через два или минут через пять — тем временем наступила ночь — мне стало одиноко, и я повернул в сторону вокзала, куда вскоре и добрался.

Матрос толкнул дверь пустого зала ожидания. На нагрудном кармане металлический значок; на правом рукаве два красных скрещенных якоря. Из темно-синей фуфайки с округлым вырезом, выглядывавшей из-под гимнастерки, торчала широкая и гладкая шея.

Он сел поодаль, чтобы поспать.

От скрипа двери он открыл глаза. Заметил вошедшего мальчика и с огромным удивлением узнал его.

Мальчик в промокшем плаще постоял секунду у двери, окинул взглядом зал ожидания, просмоленный пол, грязные люстры, покрытые жирной пылью и дохлыми мухами. Он сделал шаг влево, вправо, а затем, после минутного колебания, направился к лавке матроса — единственной занятой в зале.

Паренек сел и достал сигарету. Матрос тотчас предложил спички. Мальчик глухо поблагодарил. Матрос улыбнулся, зевая.

Закурив и пробормотав «спасибо», парнишка насупился. Конечно, тот, другой, слегка задел его в поезде, но ничего не произошло, придется начинать сначала.

Матрос рухнул на скамью. Взгляд паренька изучал его тело, задержался на брюках, вернулся к лицу, устремился к выемке, ввинтился между ляжками.

Матрос улыбнулся шире. Его глаза сощурились.

Он засунул руку в карман и стал медленно двигать ею туда-сюда под ширинкой.

Затем убрал руку, и материя так сильно натянулась, что ребенка бросило в краску.

В зале никого больше не было: матрос бесцеремонно обнял мальчика за талию. Напряженное тело, обвитое его рукой, возбудилось еще сильнее. Он сказал:

— Успеем подняться в номер или пойдем туда?

Он показал на туалет.

— Успеем.

— Заплатить есть чем?

— Да.

Они вышли из здания вокзала. Матрос равнодушно спросил:

— Ты даешь?

— Чего?… Как хочешь.

— Что-то во рту пересохло, давай выпьем.

Матрос кашлянул. Они зашли в кафе. Сидя перед пыльными кружками, рассматривали друг друга.