Страница 92 из 96
Залетев в вестибюль, забегаю прямо в ожидающий лифт. Снова и снова лихорадочно жму кнопку десятого этажа.
— Давай же! — кричу, воздерживаясь от того, чтобы выбежать из него и мчаться по лестнице. Меня переполняет адреналин, он, вероятно, смог бы донести меня по лестнице быстрее, чем лифт, но двери закрываются, и я спиной прижимаюсь к задней стене, внутри растёт чувство нетерпения. — Давай же, давай, давай! — Начинаю вышагивать по маленькому пространству, как будто мои движения могут ускорить подъем. — Ну, давай же! — Лбом прижимаюсь к дверям, когда они открываются, и я проталкиваюсь сквозь них, как только расстояние между ними становится достаточным для моего стройного тела.
Ноги едва касаются пола. Я бегу по холлу, ноги передвигаются так быстро, что я их не чувствую, волосы разметались за спиной, сердце вот-вот выпрыгнет из груди от ужаса, страха, тревоги, отчаяния…
Дверь в его квартиру распахнута, и я слышу крики. Громкие. Это Миллер. Он вышел из себя. Потребность добраться до него возрастает, ноги теперь немеют от нагрузки, и я вваливаюсь в квартиру, бегаю глазами до тех пор, пока не вижу его обнажённую спину. Он пригвоздил Грегори к стене, держа за горло.
— Миллер! — Кричу, ноги подкашиваются, когда я резко останавливаюсь, и мне, чтобы устоять, приходится схватиться за ближайший столик. Слёзы бегут из глаз, все одолевающие меня эмоции собираются вместе и давят слишком сильно, чтобы выдержать.
Он резко разворачивается, взгляд дикий, волосы в беспорядке, движения резкие. Он выглядит, как одичавшее животное — опасное одичавшее животное. Он опасный. Безжалостный. Скандально известный.
Особенный.
Он без промедления отпускает Грегори, который, задыхаясь, безжизненно скользит вниз по стене, вздрогнув, он прижимает ладони к горлу. Отчаяние внутри меня не уступит место чувству вины и беспокойства за моего друга.
Миллер за доли секунды длинными шагами сокращает между нами расстояние, его взгляд по-прежнему мрачный, но в синих глазах, которые я так сильно люблю, отчетливо видно облегчение.
— Ливи, — выдыхает он, его грудь неустанно тяжело поднимается и опускается. Как только удостоверяюсь, что он достаточно близко, чтобы поймать меня, я бросаюсь вперёд в его раскрытые объятия, от одного только ощущения его рук напряжение во мне ослабевает в миллион раз.
— За мной следили, — хнычу.
— Твою мать, — ругается он. Ему, как будто, больно физически. — Блять! — Он отрывает меня от пола и крепко держит меня. — София? — Тревога в его хриплом голосе снова распаляет моё напряжение. Он слишком взволнован.
— Не знаю. — Нет нужды спрашивать, откуда он знает про Софию. Думаю, он выбил описание из Грегори. — Она высадила меня в квартале отсюда. — Качаю головой, не отрываясь от его шеи. Это глупо, но я сосредоточенно вдыхаю его, надеясь, что, окружив себя всем этим комфортом, я избавлюсь от оков пережитого стресса. Я дрожу как листок, не важно, насколько крепко он меня обнимает, и сквозь неконтролируемые движения собственного тела слышу, как колотится в груди его сердце. Он безумно озабочен, и это только усиливает мой страх.
— Иди сюда, — рычит он, как будто у него и так уже нет полного контроля над моим безвольным телом. Он несёт меня вглубь квартиры, пока я ногтями впиваюсь в его плечи. Кроткая попытка оторвать меня от его тела заканчивается моим молчаливым отказом, усилением хватки, так что он сдается и садится на диван со мной, всё так же тесно прижатой к нему. Он с трудом сдвигает меня, кладя мои ноги по одну от себя сторону, пока я не сворачиваюсь клубочком на его коленях, лицом прижимаясь к изгибу его шеи. — Зачем ты села в ту машину, Оливия? — спрашивает он, в его голосе нет ни осуждения, ни злости. — Скажи мне.
— Я не знаю, — признаюсь. Глупость. Любопытство. Это, должно быть, одно и тоже.
Он вздыхает, бормоча себе под нос:
— Не смей приближаться к этой женщине, ты слышишь меня?
Я согласно киваю, всем сердцем желая, чтобы никогда и не приближалась. Ничего хорошего из этого не вышло, кроме появления нежелательных познаний и мучительных вопросов.
— Она сказала, ты говорил, будто я просто для развлечения. — Слова, сорвавшись с губ, оставили после себя горьковатый привкус.
— Ты не должна с ней видеться, — заявляет он, отрывая меня от своей груди. На этот раз я сдаюсь, испытывая необходимость увидеть его лицо. В каждом его совершенном кусочке миллионы эмоций. — Она противный человек, Оливия. Ужасный. Я не просто так сказал ей то, что сказал.
— Кто она? — шепчу, а сама боюсь ответа.
— Человек, который вмешивается. — Его ответ прост, и говорит мне обо всём, что нужно знать.
— Она очень тебя любит, — говорю, хотя думаю, ему это уже известно. Он кивает, убирая непослушную прядь. Это привлекает моё внимание и вызывает желание откинуть её назад, что я и делаю. Не спеша.
Он пальцами сжимает мой подбородок и притягивает к своему лицу, пока наши губы не замирают на расстоянии волоска друг от друга.
— Ты должна понимать мою к ней ненависть.
Я киваю и он, закрыв глаза, медленно вдыхает и выдыхает.
— Спасибо, — шепчет он, лаская мою щеку кончиком носа. Я окунаюсь в его очевидную признательность, видя вещи точно такими, какие они есть. Отвергнутые женщины. Женщины, ставшие зависимыми от внимания, которое им давал этот сломленный мужчина. Никто не говорил, что мои с Миллером отношения будут лёгкими, но никто и не говорил, что они будут близкими к невозможным.
Я тут же исправляюсь. Один человек говорил.
— Что ты ей сказала? — спрашивает Миллер.
— Ничего.
Он отстраняется:
— Ничего?
— Ты сказал, чем меньше людей знает, тем лучше.
Его лицо искажается болью, и он прижимает меня к себе:
— Красивая, умная девочка.
Опускается тишина, вместе с тяжким бременем миллиона, вызывающих беспокойство, проблем. Их нужно решать, справляться как-то с ними, но прямо сейчас я просто не могу. Я просто счастлива прятаться от жестокого мира, в который нас бросили, оставаясь в безопасности и уюте, которые предлагает Миллер. В уюте, от которого я стала зависима.
— Я не проиграю, Оливия, — клянется он. — Обещаю.
Я не отстраняюсь от него, вместо этого согласно кивая, пока он решительно меня укачивает.
— Так, так, так.
От этого дерзкого приветствия в венах стынет кровь, и Миллер и я поднимаем головы. Мне не нравится то, что я вижу, и мне, определенно, не нравятся злобные черты на его милом лице.
— В подаренном мной телефоне мало пользы, Оливия, если ты не отвечаешь на него.
— Уильям, — выдыхаю, чувствуя, как тело Миллера подо мной наливается свинцом. Боже, Грегори, Уильям, тонна дерьма от Софии. Хуже ситуация стать не могла бы. Суматоха на грани взрыва, и напряженная враждебность, исходящая от Миллера, с приходом Уильяма совсем не снижает моего беспокойства. Всё очень быстро может стать очень страшным.
Уильям с телефоном в руке заходит в комнату, по дороге бросив быстрый враждебный взгляд в сторону Грегори. Бедный Грегори всё так же сидит у стены, растирая шею. Но появление бывшего сутенёра моей мамы быстро привлекает его внимание.
Я вдруг оказываюсь на ногах, Миллер выпрямляется в полный рост, фигура напряжена как у гориллы, готовой к нападению.
— Андерсон, — рычит он, обнимая меня и спиной прижимая к своему торсу.
Уильям сам себе наливает скотч, достав из недр шкафчика невысокую бутылку.
— Ты сказала, что позвонишь мне, Оливия.
Я игнорирую его замечание и, затаив дыхание, жду, когда Миллер с энтузиазмом спрыгнет с обрыва одержимости при виде человека, который не просто вмешивается, но ещё и переставляет его аккуратно расставленные бутылки. Он вот-вот потеряет самообладание.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю.
Уильям медленно отворачивается и наливает в стакан темную жидкость, после чего, понюхав, одобрительно кивает. Я чувствую, как ощетинился Миллер и знаю, Уильям, хоть и с другого конца комнаты, тоже это чувствует. Только он его игнорирует. Провоцирует. Ему известно об обсессивно-компульсивном расстройстве Миллера.