Бирит- нарим

   Поднялся на крышу -- плетеные циновки шелестом ответили на шаги. Дальние дома уже не скрывали солнце, оно теряло алый цвет, раскалялось все жарче. Лабарту вдохнул утренний свет, закрыл глаза, обернулся на запад -- туда, куда ушли жрецы, -- и не знал уже, как мог не заметить прежде.

   Людские жизни как солнечный узор на земле, движущийся от порывов ветра, и среди него сияние -- словно блик в воде, словно отблеск медного зеркала. Знакомый, но чужой, никогда не вплетался в узор города прежде, не звучал в голосе Лагаша.

   Память нахлынула, повлекла за собой, и голоса родителей зазвучали рядом.

  "Придя в чужой край, ­­--сказала Тирид, --отыщи демона, что владеет им,и проси права пить кровь в его городе. Или сразись, победи и забери себе его землю. Это правило нельзя нарушать".

  "Ты будешь хозяином Лагаша, ­--сказал Шебу. --Сражайся за свою землю".

   Он был хозяином Лагаша теперь, готов был встретить чужака, приветствовать или сразиться. А тот не пришел. Преступил правило, которое нельзя нарушать.

   Но вчерашний день был наполнен запахами трав, вкусом воды Тигра, следами диких зверей. До заката Лабарту блуждал в степи, и как мог чужак, пришедший в полдень, найти его? У людей -- свои законы, а правил Энзигаля они не знают.

   Нужно ждать -- скоро чужак поймет, что не один здесь. Скоро его сила станет ближе и ярче: от канала, по петляющей улице, он поднимется к дому Лабарту, и хозяин Лагаша выйдет говорить с ним.

   Лабарту ждал. Город шумел, наполнялся движением. К полудню, когда когда солнечный свет превратился в жар, опьянящий демонов и нестерпимый для людей -- Лагаш стих, его голос стал похож на шелест волн. Но солнце миновало зенит, склонилось к закату, и город вновь пробудился. Удлиннились тени, зазвучал гонг в храме.

   Никто не придет.

   Лабарту спустился во двор, вышел на улицу. Солнце и ожидание расплавили мысли, и в сердце сплетались обида и злость, рвались наружу, заставляя ускорить шаг.

   Но это были детские чувства, их нельзя выпускать на волю. Он -- хозяин Лагаша и должен встретить тех, кто пришел на его землю. Тех, кто нарушил закон.

   Когда дома остались позади, улица превратилась в утоптанную тропу, а воздух наполнился запахами тростника, воды и сырой глины, -- тогда Лабарту понял, что чужак не одинок. Тихий отблеск силы рядом с ним, отражение отражения... Лабарту пошел медленнее, прислушиваясь к чувствам. И, еще не увидев, знал, -- пришедших двое, они связаны родством, ведь так похоже мерцание их силы.

   Эти двое не обернулись, словно не почувствовали приближение. Сидели на берегу, среди вечерних теней, смотрели на закатное небо.

   Ни души вокруг -- люди не задерживаются возле ночлега демонов, звери разбегаюся, птицы улетают прочь. Остается лишь шелест тростников, запах крови, пролитой давно, и аромат цветов у воды.

   Еще пара шагов, и Лабарту готов был позвать, окликнуть вслух, -- но не пришлось.

   Чужак поднялся, стремительно, как зверь в степи, застигнутый врасплох. Его волосы горели медью, взгляд был неприветливым и темным.

   Так же быстро, словно тень за спиной чужака, вскочила с земли девушка. Лабарту успел увидеть белый цветок в ее волосах и понял -- эти двое связаны кровью сердца.

   И тогда сказал то, что так долго повторял в мыслях.

   -- Я сын Шебу и Тирид. -- Вечерний свет струился в дыхании, окрашивал каждое слово алым. -- Я Лабарту, хозяин Лагаша.

   Чужак медлил, и показалось -- не ответит, нападет, и надо будет драться за свой город.

   Но тот заговорил.

   -- Я Эррензи из Ниппура.

   По голосу его и по глазам, было ясно -- считает, что каждый слышал о нем. О демоне священного Ниппура, города, где сплетаются все дороги земли черноголовых.

   Но об этом чужаке никто не рассказывал Лабарту, и имена других демонов держались в тайне. Лишь родители и Энзигаль -- вот и все, кого он знал. Остальные были частью испытания, тенями по ту сторону одиночества, за маревом горизонта.

   И кем бы ни был Эррензи из Ниппура, он преступил закон, который нельзя нарушать.

   -- Ты не спросил меня и пил кровь на моей земле, -- сказал Лабарту.

   Чужак склонил голову набок, прищурился, а когда заговорил, казалось, что выбирает ответ, слово за словом.

   -- Я слышал, хозяева Лагаша покинули свой город.

  Я не знаю о нем, но он других демонов знает.

   -- Я сын Шебу и Тирид, -- повторил Лабарту. -- Этот город -- мой.

   -- Я не знал об этом, -- сказал Эррензи. Его жесты были под стать голосу -- раздраженные и резкие. -- Откуда было знать, если ты не появлялся?

   Сплетенные жизни города, сеть каналов, шепчущий тростник на берегу и прозрачный вечерний воздух, -- все отдалилось. Осталось лишь уходящее солнце, горело в крови, звало. Алый свет растекался по земле, звон, незнакомый и долгожданный, переполнял слух, захватывал душу, -- сейчас, сейчас, вот он настал, миг первой битвы.

   Ярость сдержать труднее, чем жажду -- но Лабарту сумел.

   Он должен был услышать, что еще скажет Эррензи из Ниппура.

   Девушка, стоявшая за спиной у чужака, подалась вперед, словно хотела прижаться к своему хозяину, -- но замерла, не коснувшись. Цветок в ее волосах был окрашен закатом, а темные глаза переполнял страх.

   Но другой страх, не тот, что у всех женщин Лагаша.

   Лабарту улыбнулся, глядя на нее.

  Может быть, мне не придется драться... Мы не связаны родством, но эта женщина может связать нас. И демонов Лагаша вновь будет трое, как прежде.

   Все еще улыбаясь, проговорил:

   -- Красавицу ты оживил своей кровью, Эррензи из Ниппура.

   -- Тику моя! -- ответил чужак, и голос его звучал так же резко, как прежде.

   Лабарту кивнул -- знал, это так, -- и продолжил:

   -- Раздели со мной то, что принадлежит тебе, а я разделю с тобой то, что принадлежит мне, и не будет повода для вражды.

   И ветер у воды, и шорох травы, и даже стук сердца, -- замерли, словно замерло время.

   Потом чужак крикнул:

   -- Она моя! И только попробуй!..

   Ярость, непохожая на ярость битвы, затмила мысли. Грохот сердца был невыносим, и мысли, не успев родиться, превращались в оскорбления и брань. Лабарту едва слышал, что кричал сам, и слова чужака были теперь почти неразличимы. Злость и обида сжигали кровь, и сдерживать их он не хотел и не мог.

   Но чужак остановился первым. Замолк на полслове, и, пока его крик еще звенел в воздухе, повернулся к девушке. Вздохнул, глубоко, закрыв глаза, и сказал:

   -- Пойдем, Тику. Это негостеприимная земля.

3.

   Этой ночью он не вернулся в свой дом. Мысли, обжигающие и злые, будили голод, заставляли сердце стучать неровно. И путь, окрашенный обидой и уколами жажды, привел на площадь.

   Огонь плясал в чашах у подножия храма, искры таяли в темном небе, и точно также, как всполохи, люди растворялись в переулках, -- каждый шел к своему порогу, к своей семье.

   И не было сил вернуться сейчас в дом на пустой улице, к очагу, покрытому пылью, к молчаливым стенам.

   Из храма вывели человека, осужденного на казнь, -- и кровь, переполненная уходящей жизнью, на миг затмила и мысли и тоску.

   Жажда отступила, но словно тень ее, осталась боль. Пытаясь укротить ее, как память, Лабарту вновь пустился в путь, и блуждал, считая повороты, ловя сплетения запахов и звуков.

   А когда звезды, одна за одной, стали неразличимы и растворились в утреннем сумраке, -- остановился.

   Вновь Лагаш был у него за спиной, вкус воды и дыхание полей наполняли воздух. И вдаль, на запад, убегала дорога, -- та самая, по которой, держась за руки, ушли Шебу и Тирид.

   Мысль, бившаяся в сердце, вырвалась быстрее, чем он мог остановить ее.

   -- Сколько еще продлится мое испытание?

   Слова растаяли в сумеречном свете, и не от кого было ждать ответа.