Страница 12 из 25
Отсюда следует, что задача Правительства – обеспечить «не искажение» рыночных сигналов, транслируемых предприятиями друг другу. И коль эти искажения вносятся государственной региональной политикой, то от нее следует отказаться, что и нашло выражение в известной формуле Министерства экономического развития и торговли «Единая страна – единый стандарт» [Агранат, 2004].
Но агенты рынка часто действуют в условиях неполной информации, а рациональность их весьма ограничена. Они скорее преследуют свои интересы, чем демонстрируют экономически рациональное поведение. Они существуют в системе определенных социальных отношений, и, следовательно, никак не могут оставаться равными и независимыми «атомами». И хотя Дж. Сакс предсказывал, что рынки быстро займут место, освобожденное государством, то сейчас его критики, принадлежащие социологической школе переходной экономики, утверждают, что рынок не может адекватно выполнять роль государства в развитии национальной экономики [King, 2003]. Это мнение созвучно позиции М. К. Бандмана, всегда утверждавшего, что государственная стратегия должна существовать и должна быть направлена: 1)на достижение определенного уровня благосостояния; 2) на территориальную справедливость (сокращение разрыва в уровнях развития регионов); 3) на территориальную целостность государства и внутреннюю социальную стабильность.
Откуда же возникло убеждение Мирового банка, что именно политика Правительства в отношении удаленных регионов России в числе прочих причин тормозит переход к открытой рыночно ориентированной экономике?
1.4. Эксперимент завершен – осталось объяснить результат
Анализ хода реформ в России в зарубежной литературе разделяется на два этапа. В начале 1990-х гг. в оценках часто преобладал триумфальный тон. И если даже в 1995 г. один из западных консультантов российского правительства Андерс Ослунд продолжал рассказывать о том, «как Россия стала рыночной экономикой» [Aslund, 1995], то в 2000 г. его коллеги Андрей Шлейфер и Дэниэл Трэйсман обнаружили, что Россия шла к рынку «без карты» [Shleifer, Treisman, 2000]. Когда стало невозможно игнорировать очевидное несоответствие реальных экономических показателей ожидавшимся, аналитики стали состязаться в прогнозах сроков катастрофического исхода и следующих отсюда угроз для Запада (экологические катастрофы, ядерный терроризм, организованная преступность).
Петер Рутланд иронически назвал первую школу «Библия хороших новостей», а вторую – бригада «Торговцы смертью». Он также заметил по этому поводу, что коль экономисты часто оказываются в роли советчиков национальных правительств, то им потом приходится либо оправдываться, либо открещиваться от своих советов в зависимости от успехов последующего развития страны. По его мнению, экономисты обычно писали о том, что должно происходить в российской экономике, а не о том, что в действительности происходит. Кроме того, «тональность анализа часто менялась от оптимистической до пессимистической и наоборот в зависимости от того, были ли реформаторы Егор Гайдар и Анатолий Чубайс у власти или отлучены от нее, а также от того, какая группа западных консультантов была принята в Кремле… Такие сдвиги в аналитических выводах часто тесно коррелировали с личной ситуацией конкретного экономиста: являлся ли он советником Правительства или нет, был ли он включен в платежную ведомость по международным консультациям или нет. Это не означает, что консультанты делали что-либо незаконное или аморальное, это просто известный феномен: где сидишь, так и говоришь» [Rutland, 2000, c. 254].
Когда позднее, в связи с провалом надежд на быстрый и безболезненный переход к рынку, возникла необходимость объясниться, авторы реформ заявили, что Россия и другие посткоммунистические страны неправильно выполняли предписанные им меры шоковой терапии. Причинами плохих экономических показателей были названы недостаточные темпы реформ, провал мер по стабилизации, либерализации цен и внешней торговли. Самым популярным объяснением, в том числе и в официальных публикациях Мирового банка, стало коррупционное поведение элиты и сохранение государственного финансирования. Некоторые неолиберальные наблюдатели даже рассматривают склонность к коррупции как неотъемлемую часть национальной русской культуры [King, 2003, c. 5–6].
Спускаясь на уровень регионов, аналитики хода реформ видели прежде всего «враждебную целям российского «общего рынка» политику местных властей, которые вводили независимые и ограничительные меры в области торговли в попытке спасти, что возможно, из местной экономики» [Leijonhufvud, Craver, 2001]. Поскольку разрывы в рушащейся структуре госплановской экономики не заполнялись новыми фирмами (как было обещано Дж. Саксом), то региональные власти усиливали контроль на своих территориях, и поэтому исследователи реформ возлагали на них большую долю ответственности за внесение искажений в рыночные сигналы.
1.5. Покончено ли с дефицитом географии в «экономикс»!
Анализ экономики регионов оказался существенно беднее – ведь из признания единственности системы экономических законов следует существование только одной экономики – глобальной. Предполагалось, что экономическая интеграция России в глобальную экономику сама собой подразумевает и интеграцию российских регионов в национальную экономику [Rutland, 2000, c. 248–250]. Исследователи «регионального разнообразия» подвергали статистическому анализу обширные массивы экономических показателей, пытаясь найти признаки конвергенции в развитии регионов, которая ожидалась как следствие «выхода на траекторию роста». Результатом анализа становилась констатация нарастающего неравенства между регионами; предлагались разнообразные типологии, призванные объяснить очевидные контрасты в социально-экономическом положении регионов, конструировались производные индексы экономического неравенства [Regional Economic…, 2000]. В большинстве таких работ регионы рассматриваются просто как единицы анализа без учета проблем относительного расположения (т. е. транспортных издержек, доступа к рынкам и т. д.).
Параллельно, начиная с 1990 г., развивалась «новая экономическая география» (НЭГ), которая, по мнению ее создателя П. Кругмана, была призвана восполнить традиционное пренебрежение экономической теории мейнстрима к проблемам размещения производительных сил [Krugman, 1998]. Теория НЭГ использовала стандартные компоненты экономики «мейнстрима» (рациональное принятие решений множеством независимых агентов рынка и простые модели общего равновесия), для того чтобы смоделировать достижение компромисса между рассредоточением и агломерацией или между центробежными и центростремительными силами. Достоинством этого подхода считается строгость теоретической базы, «наличие солидных микроэкономических оснований», т. е. возможность «четко вывести коллективное поведение из индивидуальной максимизации». П. Кругман подчеркивал, что появилась возможность прямо встроить географический анализ в экономику мейнстрима и таким образом покончить, наконец, с его маргинальным положением.
Но, возможно, именно по причине своей «идеологической чистоты» новая экономическая география ничего не предлагает в отношении региональной политики. Как заметил Дж. П. Ниэри, «выводы для экономической политики, следующие из базовой модели «ядро-периферия», просто слишком сильны, чтобы быть верными. Агломерация однозначно хороша для каждого. Поскольку издержки проживания в ядре меньше, то всегда лучше жить в центре, чем на периферии, при том что уровень полезности в ядре не ниже, а обычно выше» [Neary, 2000]. Неудивительно, что традиционный экономико-географический анализ, который шел «от фактов», упрекал новую школу в том, что ее математический формализм приводил к игнорированию реальностей размещения.
Но, действуя строго в рамках таких предпосылок, аналитик может прийти к удивительным заключениям. Так, один норвежский исследователь построил свой анализ пространственной динамики российской экономики следующим образом. Поскольку удаленные районы (читай Тюмень или Якутия) оказываются богаче, чем в среднем по России, то российский экономический ландшафт «искажен», т. е. далек от типичного для рыночной экономики. Такая географическая децентрализация экономической активности является следствием советского планирования. Осуществление троицы либеральных реформ (либерализация цен, внешней торговли и приватизация) высвобождает «рыночные центростремительные» силы (следовательно, центробежные силы полагаются «не рыночными»), которые ведут к перемещению экономической деятельности в центральные регионы. И действительно, со второй половины 1990-х наблюдается опережающий рост душевых доходов центральных регионов (читай Москвы) [Maurseth, 2002]. Остается лишь интерпретировать данный факт как свидетельство приближения российской экономики к рыночному образцу и исправления ошибок социализма. (Этот вывод делают авторы «Сибирского проклятья», которые отнюдь не тестировали гипотезы НЭГ, а опирались на материалы российской и зарубежной прессы: «Россия начала самокорректироваться… Москва стала главным центром роста в секторе услуг и «новой экономики» России и таким образом привлекла основную массу прямых иностранных инвестиций и внутренних мигрантов» [Gaddy, Hill, 2003].)